- Вообще-то это не имя, а прозвище, - смутившись, объяснил Журка.
Иринка серьезно спросила:
- А ты не обижаешься на прозвища?
- На это нет, - сказал он так же серьезно. - Меня первый раз так Ромка назвал...
- Кто же этот Ромка? - спросила Вера Вячеславовна.
- Это друг мой... был... - сказал Журка чуть потускневшим голосом. И тут же встрепенулся: - Ой, я ведь марки принес!
Веру Вячеславовну кольнуло беспокойство: почему "был"? Неужели у этого ясного и доверчивого мальчугана такой непрочный характер? Уехал в другой город, и, значит, оставшийся на старом месте друг - уже не друг?
Но почти сразу тревога прошла. Журка притащил папку, они с Иринкой рассыпали по столу марки, о чем-то дурашливо заспорили, сортируя марочные грудки и показывая друг другу штемпеля. Будто знали друг друга с первого класса...
Стоя у кухонной плиты, Вера Вячеславовна слышала, как Журка убеждает ее дочь:
- Да забирай все! Я эту природу все равно не собираю! Я только корабли, старинное оружие и всякие приборы: глобусы, секстаны, подзорные трубы. И еще маяки... Если у тебя появятся, ты ведь мне тоже...
Потом Иринка крикнула комнаты:
- Мама! Знаешь, что мы надумали? В "Салюте" идут "Приключения Робин Гуда", мы хотим сходить на два тридцать!
- Прекрасная идея! Главное, очень свежая... Ты смотрела это кино два раза.
- Я тоже! - сообщил Журка. - Ну и что? Можно еще.
- А дома у тебя не подымут тревогу: куда девался ненаглядный сын?
- Не-е! Я отпросился до шести часов... И у меня есть рубль, как раз на два двухсерийных билета.
Вера Вячеславовна сказала, что, если поискать, рубль найдется и для Иринки. Тогда хватит и на кино, и на мороженое. Но, для того чтобы мороженым они не объедались, она сначала покормит их обедом. Таковы ее железные условия.
- Раз такие условия, делать нечего, - сказал в комнате Журка (и Вера Вячеславовна отчетливо представила, как он опять забавно сморщил переносицу). - Но вообще-то я могу не есть целый день.
- Охотно верю. Только сегодня этот номер не пройдет...
Через полчаса она стояла у открытого окна и смотрела сквозь надутую солнечным ветерком прозрачную штору на улицу. С третьего этажа было видно далеко. Иринка и Журка шагали в конце квартала. Они топали, слегка дурачась: взялись за руки и этими сомкнутыми руками взмахивали до отказа взад и вперед - в такт шагам. Потом остановились на углу. Иринка знала, что мама смотрит вслед, и помахала рукой. А Журка... Вере Вячеславовне очень захотелось, чтобы махнул и он. И Журка сделал это. Не так решительно, как Иринка, но поднял руку и качнул в воздухе ладошкой. Вера Вячеславовна помахала в ответ, хотя они не могли ее видеть далека сквозь надутый пузырем тюль. И тут в передней опять позвонили.
Пришел муж. Он быстро взглянул на Веру Вячеславовну, лишне внимательно посмотрел по сторонам и оживленно сказал:
- Встретил Ришку с незнакомым отроком. Очень милая пара, шли в кино. Кто этот симпатичный кавалер?
- Вчера познакомились... Ну, как твой худсовет?
- Как нельзя лучше, приняли всю работу... А мальчуган славный! Догадалась, на кого он похож?
Вера Вячеславовна слегка нахмурилась. То, что Журка чем-то похож на Витюшку, было ее собственным открытием. Не хотелось, чтобы кто-то еще говорил об этом. Даже Игорь.
Но Игорь Дмитриевич, споткнувшись, шагнул в комнату и возбужденно повторил:
- Похож! Сейчас увидишь сама... Он взял со стеллажа альбом "Портреты Третьяковской галереи", торопливо залистал.
- Вот...
Это был "Портрет сына" художника Тропинина.
- В самом деле, - согласилась Вера Вячеславовна. - Что-то есть. Разлет бровей, волосы...
- Да вообще похож! Ты вглядись!
- Может быть, - ощутив прилив досады и словно защищая Журку, сказала она. - Странно только, что это сходство так взволновало тебя... Деньги получил?
- Да-да... Все в порядке.
- И, наверное, уже успел отметить с Иннокентием...
- Ну что ты, Вера! Он звал, конечно. Но я ни в какую. Ты же знаешь мою твердокаменность...
- Покурить, однако, уже успел...
- Всего полсигареты. Могу я сделать себе маленький подарок? Все-таки удачный день: спихнул такой громоздкий заказ...
- Обедать будешь? - устало спросила она.
- Разумеется! - бодро воскликнул Игорь Дмитриевич. - Мы же там почти не ели. Куснули чуть-чуть салатику...
Вера Вячеславовна пошла на кухню. Он, вздохнув, двинулся за ней.
- Не сердись, я же вполне... Пообедаю, а потом сяду за эскы.
- Потом тебе надо сходить в поликлинику, - сказала Вера Вячеславовна. - Заходила медсестра, тобой опять интересуется кардиолог... Куда с немытыми руками? Иди в ванную... Дитя малое, честное слово...
А Иринка и Журка в это время шагали к троллейбусной остановке.
- Может, пешком пойдем? - предложила Иринка.
- Нет, лучше на троллейбусе.
- Тут ведь недалеко, и время есть...
Журка засмеялся:
- Да не в этом дело. Просто я почти не ездил на троллейбусе. У нас в Картинске их нет. Автобусы только.
- Ну и что? Одно и то же... Ладно, давай, если хочешь.
Журка чуть виновато сказал:
- Ты привыкла, а мне интересно.
Часть первая. ИГРА И НЕ ИГРА
Наследство
Журке все было интересно. Жить интересно. Хотя, казалось бы, жнь его была самая-самая обыкновенная.
Почти все свои одиннадцать лет он прожил на краю Картинска, в двухэтажном деревянном доме, где они с мамой и отцом занимали одну комнату. (Правда, комната была большая, разгороженная шкафом на две половины, с высоким потолком и большими окнами на солнечную сторону.) Город был маленький. В нем лишь недавно стали строить многоэтажные дома, да и то в центре и на южной окраине. А в Журкины окна была видна улица с растущими вдоль заборов лопухами, деревянные домики и огороды.
Огороды спускались к ручью, который назывался Каменка. За ручьем тянулась травянистая насыпь с рельсами. По рельсам то и дело стучали коричневые товарняки и зеленые пассажирские поезда. А два раза в сутки проскакивал красный московский экспресс. Пассажирские поезда нравились Журке: по вечерам прямо комнаты видны были бегущие цепочки светлых вагонных окон...
В общем, он жил на тихой улице с громким названием Московская, бегал по ней в школу, смотрел фильмы в ближнем кинотеатре "Мир" и дальнем кинотеатре "Спутник", летом бултыхался в самодельной ребячьей купалке недалеко от железнодорожного моста через Каменку, зимой катался на санках с пологого берега, читал книжки про приключения, про дальние города и страны, смотрел телепередачи "Клуба кинопутешествий" и знал, что живет замечательно.
Он знал, что все ручьи текут в реки, а реки - в моря и океаны. И когда он опускал руки в струи грязноватой от мазута Каменки, то понимал, что соединяет себя с водами Атлантики и южных морей.
Когда он взбегал с Ромкой на крутую насыпь и прижимался щекой к теплым вздрагивающим рельсам, эти рельсы, как провода, подключали его к гудящей жни всей Земли. Ведь они убегали, нигде не прерываясь, в самые далекие края.
Когда Журка сидел на подоконнике и рассматривал в бледном летнем небе звезды, он знал: тысячи разных людей, как и он, смотрят сейчас на те же звезды. Эти взгляды соединяли Журку со многими пока незнакомыми людьми.
Хороших людей было гораздо больше, чем плохих (хотя плохие тоже попадались, куда от этого денешься?). И хороших дней в жни было во много раз больше, чем горьких и неудачных. Конечно, случалось всякое: и двойки с грозными записями в дневнике; и отвратительные ангины, когда распухает не только горло, а даже язык; и боль от расшибленных колен и разбитого носа; и томительная беспомощная тревога, если вдруг поссорятся мама и папа; и ночные страхи; и тот безобразный случай в походе... Но все это были именно случаи. Как редкие тучки среди ясного лета.
Вот на такое лето и была похожа его, Журкина, жнь. Наверно, потому, что он умел находить кусочки радости во всем. Даже когда волочились над крышами лохмотья осенних унылых облаков, Журка сравнивал их с разорванными бурей парусами и вспоминал, что дома не дочитана "Одиссея капитана Блада". Даже когда приходилось ронять слезы после маминых слов, что ей "не нужен такой двоечник, разгильдяй и лодырь, за которого приходится краснеть перед всеми родителями четвертого "В", он знал, что вечером все равно мама подойдет, сядет на краешек постели, и они помирятся. И сквозь плач радовался этому.
И лишь когда пришло письмо о Ромке, все хорошее вокруг словно вздрогнуло и рассыпалось.
Журка плакал тогда не очень. Потому что плачь не плачь, что теперь сделаешь? Но не было в этих задавленных слезах и намека на какую-то будущую радость.
Потом оказалось, что и такая черная горечь не навсегда. Прошла она, а в оставшейся печали будто появились светлые зайчики. Ведь Ромка, несмотря ни на что, все-таки был. Целых два года он был у Журки, а прошлая жнь, если ее не забывать, всегда остается с человеком. И друзья, которые были, остаются навсегда.
Ромка часто снился ему. Журка ждал этих снов, чтобы снова по-настоящему увидеться с Ромкой. Потому что наяву он вдруг стал забывать его лицо. Голос помнил, руки с облезшим на левом минце ногтем, похожую на черную горошину родинку на заросшей пушистыми светлыми волосами шее... А лицо будто уплывало. Словно Ромка уходил все дальше и дальше. А во сне он был прежний...
Журка быстро и охотно засыпал под шум недалеких поездов. Этот шум не мешал ему. Он все время напоминал, что есть дальние дороги, они протянулись по всей планете, и Журке тоже придется ездить по ним.
Впрочем, Журка ездил. Один раз с мамой в Москву, потом с мамой и папой в Феодосию, в дом отдыха. Случались и другие путешествия: в лагерь "Веселая смена", в областной город к дедушке - маминому папе. Но это были эподы. Они лишь на время прерывали привычную жнь на родной Московской улице. А Журка знал, чувствовал, что когда-нибудь эта жнь менится совсем и дороги унесут его тихого Картинска надолго. Все менится...
Изменилось раньше, чем он думал. Неожиданно.
Умер дедушка.
Это случилось, когда Журка был в лагере. Родители решили не волновать Журку, ничего ему не сказали. Съездили на похороны, оформили, какие полагалось, документы, устроили поминки. Короче говоря, сделали все печальные дела, которые выпадают на долю родственников, когда человек умирает.