Поэма создавалась на протяжении 1914 — первой половины 1915 года и сначала называлась «Тринадцатый апостол». Сам Маяковский определял композицию произведения как четыре крика или четыре части: «долой вашу любовь, «долой ваше искусство», «долой ваш строй» и «долой вашу религию».
Вступление звучит предупреждением о том, что поэт будет дразнить читателя, задевая и ударяя «об окровавленный сердца лоскут». В его душе «ни одного седого волоса». Идет — «красивый, двадцатидвухлетний» по лесенке своих строф с предчувствием новой огромной любви. «Вы думаете, это бредит малярия?» Нет, это первый крик в первой части. Из ожидания любви рождается образ Марии — украденной Джоконды. Будет любовь или нет? Какая — большая или крошечная?
В этом ожидании есть надежда и обреченность, спокойствие и бешеная пляска нервов. «Уже у нервов подкашиваются ноги». Поэту мало его «я». В этом диком шаманском танце поэт слышит знакомый, бесконечно дорогой ему голос. Кто говорит? Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Среди стольких
«блестящих», «в касках».
Мама — единственный человек, способный помочь поэту «на ребра опереться». И коль «не выскочишь из сердца», пусть мама «крик последний… в столетия выстонет». Так обрывается первый крик. А крик второй уже «торчком стоял в горле». Долой ваше искусство!
Никогда
Ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
«Не над книгами поэт «ставит» nihil». Он обращается к «каторжанам города-лепрозория». «Господа! Остановитесь! Вы не нищие, вы не смеете просить подачки!» Зачем вам «варево» из «Любовей и соловьев»? В финале второго крика на первый план выходит Маяковский-футурист, взошедший «на Голгофы аудиторий Петрограда, Москвы, Одессы, Киева». «Видели, как собака бьющую руку лижет?!» Так и поэт готов душу вытащить, растоптать и «окровавленную» дать, как знамя. Эхо второго крика подхватывает другой писатель-футурист:
сквозь свой до крика разодранный глаз лез, обезумев, Бурлюк.
Третья часть — долой ваш строй. Сейчас фразы «грядет шестнадцатый год» и «выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников» звучат как предсказания. Тогда для поэта строки о сумасшествии и кровавом закате были лишь образами, отражающими его внутреннее состояние. В третьем крике появляется тень Богоматери, «въевшейся глазами» в сердце поэта. Автор нарекает себя тринадцатым апостолом, стихами которого будут потомки крестить детей. Это подводит читателя к финальной части поэмы. Долой вашу религию!
В четвертом крике снова возникает образ Марии. Поэт возвращается к ней, но если вначале в «поэтиной» душе нет «ни одного седого волоса», то теперь он «уже начал сутулиться». Имя Марии звучит как надежда на любовь, и забыть его страшно.
Как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Человек, несущий на плечах «миллионы огромных чистых любовей и миллион миллионов маленьких грязных любят», готов беречь Марию, как солдат единственную ногу. «Хочешь, Мария?!» Не хочет!
Куда же нести поэту «окапанное слезами» сердце? И он становится «бок о бок» с Богом.
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Хочешь?
Не хочет!
Здесь в поэме возникает тема демона, взбунтовавшегося ангела. «Я тоже ангел, я был им…» «Я думал — ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик». Что делать, если «звезды опять обезглавили и небо окровавили бойней». Остается лишь встать во весь свой огромный рост и крикнуть:
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Крики, слившиеся в один вопль, потонули в молчании вселенной, которая «спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо».
Поэма производит впечатление взрывного произведения. Оно переполнено гиперболами.
«Миллион любовей», Наполеон, ведомый, как мопс, на цепочке, город-монстр, лопающийся от сала, хохочущие в спину канделябры, пешеходы, которых «обсосала» «морда дождя». Во всем слышатся огромные шаги автора, сумевшего так себя вывернуть, «чтобы были одни сплошные губы». Эмоции поэта взламывают стихотворные строки, превращая их в «лесенку».