Понятие закономерности предполагает некую разумность каждого пройденного этапа и исключает случайность в абсолютном смысле этого слова. То, что могло бы показаться случайностью, есть лишь проявление закономерности - именно так разрешается эта проблема в романах Скотта.
Случай - вещь непостижимая: объяснению он не подлежит, его можно только констатировать. Но закономерность познаваема и потому должна быть познана. Это объективная данность, которая не исключает, а предполагает вмешательство человека в исторический процесс, и вмешательство разумное, поскольку закономерность эта познаваема.
Человек не может создавать закономерности по собственному произволу, строить историю так, как ему хочется, вопреки необходимостям общественного развития. Он не может противопоставлять ему свой личный разум. Скотт, как историк, отвергает рационалистический метод познания действительности и операций с ней, метод, характерный для эпохи Просвещения. Очевидно, такой вывод он извлек из опыта Французской революции, которая, как утверждали ее противники и сторонники, в эпоху якобинской диктатуры не считалась с исторически данным и пыталась создать новое общество в соответствии со своими рационалистически конструированными теориями.
В романах Скотта много персонажей, пытавшихся навязать истории, обществу, отдельным лицам свои собственные представления о личном счастье, общественном благе и справедливости. Все они совершают ошибки, терпят поражение и горько раскаиваются в содеянном. Таковы Норна в "Пирате", Альберик Мортемар в "Талисмане", Кристиан в "Певериле Пике", Тачвуд в "Сент-Ронанских водах" и многие другие. Нужно действовать в контакте с надобностями (или законами) эпохи и другими, более частными законами данной среды или момента, и тогда это действие будет успешным и принесет свои плоды. Примером могут служить Мэг Мер-рилиз в "Гае Меннеринге" и Саладин в "Талисмане".
Но система причин, определяющих события эпохи, меняется вместе с эпохой, а потому историк-романист должен угадать тайну данной эпохи, систему действующих в ней закономерностей. Он должен отказаться от абсолютной истины рационалистов и принять относительные истины, созданные эпохой. Он должен поставить себя на место своих героев, усвоить чувства и идеи каждого, иначе поступки отдельных лиц, так же как и равнодействующая эпохи, будут непонятны и покажутся смешными.
Относительность истины получает свое выражение в каждом романе Скотта. Без этого невозможно сочувствие к героям, а вместе с тем невозможен и роман того типа, какой создан был Скоттом. В разговоре Роб-Роя с его богатым родственником и судьей предстают два очень различных сознания, и мы понимаем того и другого и симпатизируем обоим. Ревекка и Айвенго по-разному относятся к сражению под стенами Торкилстона, и с каждым из них мы согласны от всей души, хотя каждому из них мнения другого кажутся безумием. Мы понимаем Берли, Клеверхауза и Мортона, Томкинса, мошенника, не сомневающегося в своей правоте, и Кромвеля, анализирующего свою совесть политического деятеля ("Вудсток").
Это вживание не исключает оценки персонажа, в которого перевоплотился автор, но и эта оценка не абсолютная: она совершается внутри изображенной эпохи, в системе обстоятельств, вне которых ничего нельзя было бы ни понять, ни оценить.
Но если читатель и сам автор могут перевоплотиться в свонх героев, то только потому, что во всем разнообразии эпох, темпераментов и сознаний существует нечто постоянное, некие человеческие константы - страсти, как говорит Вальтер Скотт, и нравственное чувство. Подчеркивая эти константы, Скотт утверждает единство человечества, торжествующее над всеми различиями эпох, классов и обстоятельств. И это приводит его, так глубоко постигшего психологию классов в разрезе веков, к убеждению, что классовая ограниченность и классовые противоречия - категории исторические, которые могут быть преодолены в процессе исторического развития, что классовые интересы могут уступить место еди-ному интересу всего общества. Ему казалось, что это может произойти при справедливом общественном строе. В "Анне Гейерштейн", одном из последних его романов, изображено это идиллическое состояние общества - пастушеская Швейцария, в которой нет классов, потому что прежние феодалы отказались от своих привилегий, стали пасти стада и воевать только ради обороны страны. Но перспективы, показанные в конце романа, носят угрожающий характер.
В большинстве случаев предвосхищением этого будущего бесконфликтного единства оказываются браки между представителями двух сословий, двух классов, двух политических партий и двух наций. Такие браки заключаются во многих романах Скотта, в разных-исторических условиях и в разных планах. Их исторический смысл особенно отчетливо раскрывается в "Пуританах", "Певериле Пике", "Айвенго", "Квентине Дорварде", "Монастыре", "Аббате".
Эта мысль или мечта, напоминающая утопию Фурье, всегда присутствует в воображении и творчестве Скотта, и счастливые окончания его романов должны были указать возможность неясного для него самого решения этой проблемы, привлекавшей такое внимание уже в начале XIX в.
Так художественное творчество "шотландского чародея" оказывается историческим исследованием и философией истории, поэтика его романа историографической системой, вымысел правдой и правда вымыслом. В дальнейшем развитии художественной литературы и исторической науки можно найти подтверждение этого как будто парадоксального единства. Авторы исторических романов и романов из современной жизни усваивали метод Скотта и переводили его в план новых задач, поставленных новой эпохой. Вместе с приятием и усвоением Скотта началось и преодоление его, но эта была необходимая форма его влияния. Те, кто принимал и преодолевал, были ему обязаны многим, и прежде всего пониманием общества как единства противоречий и как постоянно развивающейся системы закономерностей.
Когда Бальзак, один из тех, кто открыл новую эпоху в истории романа, утверждал, что он не романист, а только историк современности, секретарь общества, пишущий под его диктовку, - он только повторял то, что говорил о себе Вальтер Скотт. Для Пушкина "главная прелесть" романов, Скотта заключалась в том, что он знакомил нас с прошлым "современно", т. е. методом, который применяли создатели новой литературы. Стендаль который, сопротивляясь Скотту, постоянно обращался к нему за помощью, назвал его в письмах к Бальзаку "нашим отцом". Слова эти не казались ни преувеличением, ни пустой похвалой тем, кто вступал на литературное поприще в первой половине XIX в. Для них это была истина.
3. Правда и вымысел, на примере романа «Айвенго»
Анализируя исторический роман, принято было прежде всего доказывать или отвергать его историческую достоверность. Для этого обычно отделяют "правду" от "вымысла" - то, что автор взял из "подлинных" документов, от того, что он привнес своего, в документах отсутствующего. Но произвести такую операцию над романами Вальтера Скотта по существу невозможно, потому что правда и вымысел, история и роман составляют в них нерасторжимое единство. Можно было бы утверждать, что Ричард I существовал, а шут Вамба, свинопас Гурт, леди Ровена и все другие были автором вымышлены. Но узнать об этом можно было, только разрушив роман и из его обломков построив некую абстракцию, на которую сам Скотт как историк и романист был неспособен.
Пойдем по следующему пути: попытаемся отделить "правду" от "вымысла", на примере самого прославленного и самого оспариваемого его романа "Айвенго".
В "Айвенго" есть несколько исторических персонажей, главный из них - Ричард I.
Исторически достоверно, что за десять лет своего правления, король провел в Англии около года, предпочитая королевским обязанностям заграничные приключения, что не могло не отразиться пагубно, на обстановке в самой Англию Поступки же, которые он совершает в романе, не зарегистрированы ни в каких документах. Но Скотта это не очень беспокоит. Он воспроизводил Ричарда таким, каким видел его сквозь подлинные документы. Заставив Ричарда посетить келью брата Тука и устроить там веселое пиршество, Скотт воспроизводил характер Ричарда, открытый для всех случайностей жизни и вполне согласующийся с рыцарской традицией "искателя приключений". Кроме того, Скотт вспомнил старинные баллады с аналогичным мотивом, широко распространенные не только в Англии и Шотландии, но и во всем афро-евразийском мире. Это тоже была правда, более широкая, чем "доподлинный", неизвестный нам характер Ричарда, воплощенная в вымышленном и "емком" образе романа.
История в романе часто дана в неких «собирательных образах». Для Скотта-историка не существует человека вне эпохи. В Айвенго отразилось средневековое рыцарство с его законами, обетами и идеалами, в Бриане де Буагильбере - мировоззрение и нравы храмовников, созданные особым положением и историей ордена, в Фрон-де-Бефе - психология норманского барона, построившего свой замок среди покоренного народа как крепость и застенок одновременно. Все герои Скотта в их бесконечном разнообразии выражают разнообразие и противоречия исторических эпох в глубоких социальных разрезах. Уильфред Айвенго предстает как некий образ «идеального» рыцаря, хотя в ту эпоху «рыцарей-разбойников» было куда больше чем «Ланселотов».
Отдельно стоит упомянуть о Роберте Локсли, потому что под этим именем Скотт вводит в канву своего романа легендарного Робина Гуда, чей «реализм» до сих пор волнует умы историков. Первыми письменными преданиями о Робин Гуде следует, вероятно, считать «Баллады» неизвестного автора конца 15 века, состоящие из 4 новелл, хотя упоминания о нем можно найти и в более ранних источниках. Датировка исторических событий, послуживших основой рассказов о Робин Гуде осложняется тем, что в разных вариантах легенды упоминаются разные монархи. Один из первых историков занимающихся этой проблемой, Уолтер Боуэр утверждал, что Робин Гуд был участником восстания против короля Генриха III. Склонные искать следы «благородного разбойника» в 1320-х годах, ссылаются на сведения о том, что в 1323 году король Эдуард II посетил Ноттенгем и взял к себе на службу некоего Роберта Гуда, что хорошо согласуется с третьей частью новелл, а так же с балладой о короле и отшельнике, где речь идет именно о Эдуарде II, а не о короле Ричарде I. Возможность встречи легендарного разбойника с королем Ричардом и совместная осада замка кажется исторически несостоятельной, принимая во внимание дела и сроки пребывания в Англии вышеупомянутого короля. Тем не менее, Вальтер Скотт сознательно «собирает» в канву повествования этих персонажей, идеализируя образ короля-рыцаря с одной стороны, а с другой мастерски подчеркивая некий символизм, «народный» характер противостояния английского народного духа рыцарям – захватчикам. При этом самым счастливым образом обходя исторический факт, что Ричард Львиное сердце сам потомок Вильгельма завоевателя.