Руслан нехотя соглашался, и они сворачивали к станции -- только не к главному ее крыльцу, а к боковому, с двумя синими ящиками по обеим сторонам двери. У этого крыльца Потертый старательно оттопывал снег с ботинок и косился -- чисты ли у Руслана лапы. В первые разы он еще норовил оставить своего конвоира на улице и поручить ему охранять ящик с инструментами, -- Руслан эти попытки пресек. Он поднимался за Потертым, входил и строго ждал его в помещении, брезгуя присесть на слякотный пол. Здесь стоял густой размаривающий зной -- от круглой голубой печи, занимавшей весь угол и подпиравшей потолок, -- а крохотная форточка забранного решеткой окна была закрыта наглухо, а две головы за барьером еще и кутались в толстые серые платки. Эти удивительные головы стрекотали друг с другом беспрерывно и совершали зеркально-симметричные движения, подхватывая на лету семечки из подбрасываемых с пулеметной скоростью кулачков и в них же сбрасывая ползущую изо ртов лузгу.
Потертый бочком подвигался к барьеру, доставал глубоко из-за пазухи мятую бумажку, разглаживал ее, робким покашливанием прочищал горло для вопроса. Долго его не замечали, но наконец симметрия мучительно разрушалась -- и одна голова, замерев на подхвате семечка, уставлялась на него неподвижным, не моргающим взглядом, другая же -- застигнутая на сбросе лузги -- утирала губы тылом ладошки и хмуро склонялась куда-то под барьер, почти сразу же начиная отрицающие движения из стороны в сторону.
-- Пишут, -- сам отвечал Потертый извинительно и прятал свою бумажку опять глубоко за пазуху.
Впрочем, со временем они усвоили это слово и уже иной раз прямо на пороге пригвождали Потертого, не давая повода шагнуть внутрь:
-- Пишут вам, пишут!
Затем, собственно, он и приходил сюда, чтобы это услышать, и больше у него никаких тут не было дел, но он еще долго проминался, разглядывал стены, читал, заложа руки за спину, все, что попадалось глазу.
-- Перевод телеграфный -- слышь, казенный? -- семь рублей стоит сотню, а по почте -- только два. Ну, чо ж, правильно, время -- оно деньги стоит. С Москвой поговорить -- два шиисят минута. Жаль, у меня нету в Москве, с кем поговорить. У тебя тоже нету, Руслаша? А то б чего-нибудь на пять копеек нагавкали.
Особенно подолгу стоял он перед плакатом, с которого глядел мордастый румяный молодой человек с победно-язвительной улыбкой на губах, держа в одной руке серую книжицу, а другой рукой, большим ее пальцем, указывая себе за спину на груду каких-то предметов; из них Руслан смутно распознавал легковой автомобиль и кровать.
-- Я рубль к рублю, -- читал Потертый, -- в сберкассе коплю. И мне, и стране -- доходно. Сумею скопить и смогу купить -- все, что душе угодно. Во как складно! А мы и не дотюпались. Мы чего копили? Мы дни копили, сколько там "не нашего" набежало, а для души-то надо -- рубли-и! И годовых тебе пять процентов, тоже не баран чихал...
Руслан, уже головою к двери, остервенело скалился и крутил хвостом -- время, время! Но выйти отсюда еще не значило -- на работу. После таких отклонений подконвойный заворачивал в буфет, вытягивал кружку желтопенной мерзости, в добавление к наканунешней, отчего несло из его рта совсем уж ураганно, и лишь если собеседника себе не находил, шел наконец в рабочую зону. А иногда и не шел. Иногда и вторую кружку вытягивал и возвращался восвояси, а тете Стюре объяснял с виноватым удивлением:
-- Вот, едрена вошь, день какой недобычливый. Ничо сегодня не оприходовали, вот и Руслаша подтвердит. Ну, дак задел-то есть, пара досточек со вчерашнего осталась вроде.
-- И хорошо, -- соглашалась тетя Стюра, сама не большая любительница шевелиться. -- Оно и лучше дома посидеть, чем незнамо где шакалить.
Эти вольности просто бесили Руслана. Он не терпел безответственности. Сам-то он был -- весь забота, весь движение! Отхватить толику сна, раздобыть себе еды -хоть раз на дню, отконвоировать туда и обратно, да сбегать на платформу, разнюхать -- кто был, что произошло за истекшие сутки, да собак по дворам проведать, узнать новости, разобраться -- у кого какие предчувствия. Эти же двое -- дрыхли, сколько хотели, еду себе устроились добывать из подпола да из курятника, а остальное их не трогало: и что поезда все нет и нет, и что работа не движется, и что так нелепо, впустую катятся его, Руслановы, дни. Но что было делать -- гнать, понукать Потертого? Сказать по совести, это не входило в собачьи обязанности, темп задавали хозяева -- и когда бежать колонне рысью, и когда посидеть на снегу; тут он боялся переступить дозволенное. И оставалось одно -- самому шевелиться и ждать. Ждать, не теряя веры, не отчаиваясь, сохраняя силы для грядущих перемен.
А между тем снег уже грязнел понемногу и делался ноздреватым, и от него потягивало чем-то неизъяснимо чудесным, вселяющим надежду и волнение. Все больше влажнел воздух, и солнечными днями все бойчее капало с крыш. Потом и ночами стало капать, перебивая Руслану сон, и посреди улицы явились проталины, вылезли на свет измочаленные доски тротуаров. Лишь в канавах, в глубокой тени заборов, снег еще сохранялся грудами, но день ото дня слеживался, тощал, истекая лужицами, даже и не холодный на вид.
И пришла девятая весна жизни Руслана -- не похожая ни на одну из его весен.
Ему предстояло узнать, что, когда сходят снега и лес наполняется клейкой молодой зеленью и делается непроглядным, в нем прибавляется живой еды. Мыши Руслану уже не попадались -- кое-чему их научил трагический зимний опыт, а может быть, у него самого недостало опыта, как этих мерзавок нашаривать в палой листве, пружинившей под его лапами. Зато привлекли его внимание птицы, дуреющие от своих же песен, и чем крупнее была птица, тем неосторожней. Позже, когда у них с песнями пошло на спад, стали попадаться -- низко в кустах или вовсе на земле -- их гнезда с продолговатыми, округлыми камушками, белыми или бледно-розовыми или голубоватыми в крапинку. В них что-то теплилось живое, и он сообразил, что это тоже можно есть, хотя оно не бегает и не прыгает. Он забирал их в пасть все сразу и, хрумкая скорлупою, всасывал теплую клейкую влагу. Хозяйка этих камушков обычно старалась ему досадить, порхая над самым его носом, но ее возмущенные крики не производили на него впечатления -- насчет отвлекающих маневров он кое-что знал. И все же простой грабеж ему претил; жестокий боец, он жаждал борьбы, состязания, не исключая и обоюдной крови. Вот даже и с барсуком можно было померяться хитростью -- тут сразу понял Руслан, что этого увальня нахрапом не возьмешь, тут надобно шевелить мозгами, а главное -- не спешить, когда он вылезает в первый раз, и даже во второй -- это он разведывает и может вернуться в свою нору мгновенно, а нужно дать ему насладиться тишиной и безопасностью, тем сильнее его растерянность и отчаяние, когда ты закроешь ему пути к отступлению. Никто никогда не учил этому Руслана, и многого он не знал о себе, а вот теперь открывал -- к своему удивлению и радости: во-первых, сколь прельстительно добывать себе пищу клыком, не дожидаясь, что тебе ее принесут в кормушке, а во-вторых, что он, оказывается, все это умеет -- подкрадываться, пластаться в траве и в папоротниках, долго таиться и нападать молниеносно, без промаха.
Ошалев от своих удач, он однажды и лосенка рискнул завалить, еще и за секунду на это не решаясь, -- и не в том был риск, чтоб перегрызть ему слабые шейные хрящики, не получив самому копыта в бок, а том, что мать-лосиха шла впереди по тропе, в двух каких-нибудь шагах, и застигла его на месте преступления. Сгоряча он и на лосиху кинулся -- и было на волосок от того, чтоб нам здесь и закончить жизнеописание Руслана, -- но спасительный голос свыше внушил ему, что он встретился с такой силой, перед которой благоразумнее отступить. Он бежал в преувеличенной панике, не забывая, однако, делать круги и не слишком отдаляясь от добычи. Ждать ему пришлось долго, и он знал, что безбожно опаздывает на службу, но тут было что-то сильнее него, сильнее долга и раскаяния. И все-таки он дождался, когда лосиха покинула свое бездыханное дитя, -- не затем дождался, чтобы сожрать, на это уже не хватало времени, а чтобы удостовериться, что он оказался терпеливее безутешной матери.
Виделся он и с хозяевами леса, о существовании которых смутно подозревал, они оказались похожими на него, но до чего же убогими! Он был куда крупнее и сразу прикинул, что с одним или даже двумя волками справится вполне, а от стаи сумеет удрать. Да и волки с ним поладили мирно -- сделали вид, что не заметили.
Однако мысль они заронили в нем: он мог бы стать таким же вольным зверем, как они, и -- добычливым зверем. Но не знал Руслан -- и мы, грамотные, не всегда ведь знаем, -- что лучше всего хранит нас от погибели наше собственное дело, для которого оказались мы приспособлены и которому хорошо научились. И то ведь шла уже вторая половина его жизни, а всю первую привык он не обходиться без людей, им подчиняться, служить им и любить. Вот главное -- любить, ведь не живет без любви никто в этом мире: ни те же волки, ни коршун в небе, ни даже болотная змея. Он был навсегда отравлен своей любовью, своим согласием с миром людей -- тем сладчайшим ядом, который и убивает алкоголика, и вернее, чем самый алкоголь, -- и никакое блаженство охоты уже не заменило б ему другого блаженства: повиновения любимому, счастья от самой малой его похвалы. И на свой промысел, на который ведь никто не посылал его и не хвалил за удачу, он и смотрел как на промысел, помогающий выжить и сохранить силы. Бил часовой механизм, спрятанный в его мозгу, -а вернее, по наклону солнечного луча, пробившегося сквозь кроны, необъяснимо чувствовал Руслан, что как раз его подконвойный уже продирает очи, -- и возвращался, покорный долгу, прервав охоту на самом интересном.
А только доставив Потертого до дому и давши ему с тетей Стюрой добраться до бутылки, он уже и минуты не ждал, убегал на станцию. Только он один еще продолжал сюда являться, его одного видели путейцы сидящим на пустой платформе или обегающим подъездные пути. Мог он дотемна сидеть у дальнего семафора, прислушиваясь к пению рельсов, встречая товарняки и экспрессы, пахнущие дымом и пылью далеких городов. Поезда проносились мимо или причаливали к другим платформам, -- он проникался к ним неприязнью и отворачивался, недовольно жмурясь, потом бежал через всю станцию к другому семафору и там опять сидел, встречая другие поезда, привозившие с собою едва уловимый, но такой возбуждающий запах океана.