-- Этого не знаю. Я не просил его говорить, что я живой. А просто чтоб намекнул -- мол, всякие случаи бывают, иногда и возвращаются. Н-да. Заохали. Забеспокоились.
-- Ну, естественно! Обрадовались.
-- Нет, этого не пишет, что обрадовались. А пишет -- учти, твоя старшая в институте учится.
-- Такая уже большая?.. Ну, поздравить можно. Чего ж тут плохого?
-- А вот про анкету, чего она там написала, это ему не удалось узнать. Не говорят.
-- Да теперь не так их и спрашивают. С нами даже беседу проводили в конторе. Смотрят, но не строго. Ты не волнуйся. Ты скажи -- его-то как встретили?
-- Про себя-то он больше всего и пишет. Да все -- по-лагерному, при дамах даже не повторишь.
-- Сволочи! Ну какие ж сволочи! Он вздохнул протяжно.
-- Тоже я их понимаю. Сами неизвестно как с жизнью справляются, а тут он еще прикатил -- с килой своей да с освобождением, не знаешь, чего хуже. Вот я что думаю -не покажусь я им сразу. Издаля, по-тихому присмотрюсь. Опять же, соседа вызову, посовещаемся.
-- Много он тебе насоветует! Я же все-таки умная, я же не зря спросила -- его как встретили. Нарочно он тебя стращает, за компанию. А у него -- свое, ты к себе не примеряй.
-- Не-ет, это раньше так было: у каждого свое. А сейчас у нас с ним одно, а у них у всех -- другое.
Из того, что говорилось, Руслан выловил, что Потертый уже раскаивается в своем бегстве, уже бы и вернулся, пожалуй, когда б она его не подначивала, -- и как же он сам был прав, как осмотрителен, что не соблазнился ее супами! Но ей что-то плохо удавались ее подначки, или она не слишком хотела, чтоб удались, -- с каждой минутой Потертый все больше чувствовал привычный ослабляющий страх, этот беспокойный ботинок выдавал его всего.
-- Если бы раньше, Стюра. Если бы раньше!.. Вот не поверишь: получил -- обрадовался, а потом все силы куда-то девались. На шкап этот ушли?
-- Да при чем шкап? Да пропади он...
-- Да, не то говорю. Еще бы раньше.
-- Раньше -- когда освободился? Ну, это уже я виновата. Было б мне, только ты явился: "Хозяюшка, нет ли какой работки?" -- сразу тебе и врезать: "Иди отваливай! На тебе на билет, сколько не хватает; пропьешь -- не заявляйся, убью кочергой!"
-- Драпануть надо было с полсрока, вот когда "раньше". Неужели же обязательно -- чтоб догнали?
-- Ты-то бы наверняка попался.
-- Да не страшно -- попасться, а что -- не дойдешь. Сгинешь напрасно, как тварь лесная, ползучая. Ведь до дому не дошлепаешь, чтоб где-то не пересидеть, а мне только домой и хотелось, больше никуда. Своих бы только увидеть глазами. Письма посылаю -- нет ответа. Вишь ты, тит его мать, улицу переименовали: то была Овражная, теперь она -- маршала Чойболсана. И номер другой, там половина домов сгорела в оккупацию. Так я и говорю -- своих увидеть, а там -- берите, мотайте ваши срока, да хоть вышку! Но знать бы, где пересидеть, кто бы пожрать дал, на дорожку бы ссудил малость, я б ему отработал. Не ко всякому же постучишься -- и чтоб живая душа оказалась! Знал бы я, что ты тут рядом, под боком, можно сказать, жила...
-- Ты опять не то говоришь, -- сказала она с тем вскипающим раздражением, с которого начинались их ссоры, доходившие до крика. -- Теперь уж совсем не то. Хочешь, я скажу? Жила -- только с кем? Нет, это ты не сомневайся -пустить бы пустила. И пожрать бы дала. И выпить. Спал бы ты в тепле. А сама -- к оперу, сообщить, вот тут они, на станции, день и ночь дежурили.
-- Так бы и побежала?
-- А как думаешь? Люди все свои, советские, какие ж могут быть секреты? Да, таких гнид из нас понаделали -вспомнить любо.
-- Да кто ж понаделал, Стюра? Кто это смог?
-- Не спрашивай меня. Я тебе не отвечу. Сказала -- и хватит. Сказала -- чтоб ты знал -- ничего бы у тебя тут раньше не вышло. Успокоила тебя? Ну вот, теперь езжай смело.
Поезд уже показался в вечереющей дали. Немногие отъезжающие потянулись к краю платформы. На станции ударил колокол.
Тетя Стюра поднялась первая и крепко потопала своими туфлями. Потертый вставал медленно, как бы отклеиваясь от скамьи, с той неохотой в ногах, с какой поднимается от костра угревшийся лагерник на работу в мороз. Да он точно бы и вправду мерз -- в зимней своей шапке и пальто, наглухо замотанный шарфом. Она ему помогла с мешком и торопливо обцеловала лицо. Он ее обнял судорожно, уронив мешок с плеча на локоть. И едва он влез на подножку, как вдоль состава загрохотала сцепка и дернуло вагон. Потертый обернулся -- испуганный до бледности, до пота на висках, до безумных глаз.
-- Стюра!..
-- Ничего, ничего. -- Она пошла рядом с вагоном. -- Я Стюра. Держись давай крепче.
Руслан, вывалив от духоты язык, скосился им вслед. В своей венценосной спеси мы если и зовем их братьями, так только меньшими, младшими, -- но любой из нас, из больших, из старших, что бы сделал, окажись он в Руслановой шкуре и на его посту? Он бы кинулся следом? Он бы догнал и стащил подконвойного за полу? Распластал бы его на асфальте, свирепо рыча? Уже та подножка, где стоял Потертый, поравнялась со станцией, уже тетя Стюра устала идти за поездом и повернула обратно, -- черная и плоская, как мишень, неся на плече багровый закатный шар, -- а Руслан все лежал и ждал чего-то, не чувствуя Потертого отъехавшим, потерянным для себя. Когда полетел и шлепнулся мешок, он уже мог и отвернуться, мог дальше не смотреть, как она подошла к Потертому и, чертыхаясь, помогла ему подняться на ноги и как они опять обнялись на опустевшем перроне, точно бы встретясь после разлуки.
Она подвела его к скамье и усадила, а сама стояла перед ним, качая головой и досадливо хмурясь. Потом сняла с него шапку и расстегнула пальто.
-- Ну, посиди, посиди. Вот бестолковый -- сдали бы раньше билет. Ладно, будем считать -- съездил, вернулся. Теперь отдохни.
-- Нет, -- сказал он, дыша прерывисто, как загнанный. -Будем считать -- и не собирался. Куда? На кой? Ты ж пойми меня...
-- Я понимаю, -- сказала она.
Домой они возвращались долго, присаживаясь чуть не на каждой лавочке у чьих-нибудь ворот. Потертый нес свою шапку в руках, она несла туфли. Руслан шел далеко позади, все еще не замеченный ими, не так уж и радуясь этому возвращению. Знали б они, сколько прибавили ему заботы! Что-то же надо было делать с Потертым, он извелся, устал верить и ждать, вот и уйти пытался -- да понял, что это бесполезно. А там, куда Руслан хотел бы его поселить, где только и мог подконвойный обрести покой, там неизвестно что делалось. Ведь с того дня, как он почуял след хозяина в конце главной улицы, он не переступал этой черты, даже и не задумался, что же там делается, в старой зоне. Карауля одного лагерника, он упустил что-то более важное -- и таинственными путями, тончайшими нитями это важное почему-то привязывалось к тете Стюре, к ее речам на перроне. Почему-то же он вспомнил о лагере именно тогда, лежа позади скамьи.
До поздней ночи, слушая, как они шумят около своей бутылки и как Потертый все что-то доказывает слезно и не может успокоиться, он продолжал вспоминать и разбираться. Сколько раз он видел, как закатывались в тупик нагруженные платформы, кран поднимал поддоны с кирпичами, длинные серые балки и панели, огромные ящики с черными надписями; все это грузилось на машины и куда-то везлось по знакомой ему дороге. Он для порядка облаивал эти грузовики, -- никто ему не командовал: "Голос!", но ведь он служил сам по себе и, значит, сам себе временно мог командовать, -- иногда провожал их до того места, о котором так не хотелось теперь вспоминать, и ни разу не догадался промчаться за ними до самого конца! Если б мог он покраснеть, так сделался бы пунцовым от носа до кончика хвоста. Он задымился бы от стыда!
Утро застало его в дороге. С той поры она сильно изменилась, она расширилась и от самого поселка была устлана мелким светлым щебнем. И где раньше изгибалась по краю оврага, там теперь этот изгиб был выровнен высоченной насыпью, на склоне которой урчал накренившийся бульдозер. В лесу она текла рекою, широко раздвинувшей зеленые берега, -- одно бы удовольствие по ней бежать, если б не так было колко лапам. Но в сторонке, среди деревьев, ветвились чудесные тропинки, временами то убегая в чащу, а то опять сходясь к дороге, так что она ненадолго терялась из виду. Да он бы и не потерял ее, от нее так шибко разило известкой и машинным угаром.
Но лагерь его совсем ошеломил, заставил тут же сесть и вывалить язык от страшного волнения. Ничего подобного он не предполагал увидеть. По всему полю, выйдя далеко за старую зону, раскинулись одноэтажные серые корпуса -одни уже с застекленными высокими окнами, другие еще с пустыми проемами, только лишь подведенные под кровлю, третьи -- едва поднимавшиеся над землей неровными зубцами. Он принялся считать -- насчитал шесть, а дальше сбился. Руслан только до шести умел считать, потому что в колонну по пять строили -- если подзатесывался шестой, говорили: "Много!" -- и прогоняли его в следующий ряд. Да, пожалуй, лучше было считать, что корпусов много. Но странно: бараков почти не осталось -- ну, разве два или три, и те с выбитыми стеклами. Осталась хозяйская казарма, склады и гараж, а вот собачника он не увидел.
Он кинулся искать -- ни следа, ни запаха. Люди, которые здесь похаживали и весело его окликали, так все испакостили своими кострами, пролитым цементным раствором, кислой окалиной, что и приблизительно не определишь, где была кухня, где прогулочный дворик, а где площадка для занятий. Ему даже показалось, что это вовсе не лагерь, а нечто другое, а лагерь куда-то перенесли. Ведь такое дважды случалось на его веку. Леса постепенно редели, и все дальше приходилось гонять колонны, а жилая зона переполнялась новыми партиями, прибывающими на лечение, и в конце концов происходило великое переселение. Все начиналось на новом месте буквально с одного забитого кола, но когда все утрясалось, приходило в порядок, то получалось, что новый лагерь даже просторнее и, например, собакам в нем гораздо лучше живется -- в чистых кабинах, с хорошей теплой караульной, даже с грелками в каждой постовой будке, -- да и лагерники не могли б пожаловаться на крепкие бетонные карцеры, в которых гораздо больше их помещалось, чем в какой-нибудь бревенчатой загородке без крыши. Но в последнее лето всем опять жилось ужасно тесно. Все из-за этого изнервничались, а у лагерников прорезались громкие злобные голоса; они все чаще собирались толпами и подолгу не желали расходиться. Да даже собаки понимали: переселение -просто назревшая необходимость, иначе что-то да произойдет. Вот и произошло -- до сих пор никого найти не могут.