Колонна разваливалась, она превращалась в сущее безобразие, в кошмарную горланящую толпу, которая вся собиралась на той стороне улицы. Оттуда еще слышались голоса трех или четырех собак. Да, всего лишь трех-четырех, во главе с Байкалом. Он хороший боец, Байкал, спокойный, храбрый и сильный, он не суетится и долго не устает, и умеет других заразить своим спокойствием, -- но если б то был Джульбарс! Да все бы они легли, но укротили стадо.
Однако ж те трое, с которыми он вовсе не выиграл схватку, опять подступали. Коренастый встал спокойно и молча, даже не держась за свое плечо, -- Руслан понял, что дело серьезно.
Их всех опередил четвертый, появившийся откуда-то сбоку. Он был в солдатской гимнастерке и галифе, в солдатских же сапогах, с короткой, соломенного цвета, челкой. И по тому, как он подходил, широко расставляя руки, чтобы схватить за ошейник, как говорил, подсвистывая, властно и ласково: "Ко мне, мой хороший, поди ко мне", Руслан догадался, что ему приходилось обращаться с собаками. Прежний Руслан, пожалуй, и послушался бы солдата, но не нынешний, принявший отраву из рук предателя. Солдат из породы хозяев, который был с помраченными заодно, был враг еще хуже, чем они, много хуже!
И вот что видел он краем зрения -- Дика, вылезшего из-за чьих-то ног, ковыляющего через всю улицу к подворотне. Переднюю лапу, окровавленную, он держал на весу. А сзади шли двое лагерников и колотили его по спине жердинами. Разъярясь, он оборачивался и кидался, но всякий раз забывая про свою лапу, и с воем валился наземь. Колотили слепую Азу, беспомощно тыкавшуюся в забор, -- неужели и она сражалась? И все это видел солдат -- и после этого: "Ко мне, мой хороший"?!
Солдат лишь в последний миг оставил свои попытки, заслонился локтем, и Руслан, впившись & него, вместе с солдатом повалился в пыль. Солдат извивался под ним и стонал, слабо отпихиваясь другой рукой; пожалуй, он сдался, но вокруг собирались его сообщники, они били носками под ребро, хватали за хвост и за уши. Руслан выдержал это и не отпустил локоть. Да все это было ни к чему, он понял, что не устрашит их, даже если перегрызет солдату кость, следующего нужно брать за горло. И едва они замешкались, отскочил рывком -- отдышаться, оглядеться.
В совершенном отчаянии увидел он Альму, уходившую в пролом, -- право, ее белоглазый уходил достойнее, сумел даже тяпнуть хорошенько лагерника, наседавшего с палкой; ему бы еще выучку, белоглазому, кто ж за ногу берет, когда палка в руке! -- увидел сквозь проредь толпы Байкала, загнанного уже в переулок, нападавшего оттуда -- на две жердины, которые ему с реготом совали в пасть... Это было все, он, Руслан, оставался один. Один -- чтобы согнать в колонну все разбредшееся, орущее, вышедшее из повиновения стадо! -- и хоть не до лагеря довести, на это он уже не надеялся, но удержать здесь до подхода хозяев -должны же они были когда-нибудь появиться!
Сзади его прикрывала стена ларька. Тех троих у прилавка можно было не опасаться -- за все время они, кажется, не переменили поз и смотрели на происходящее с похмельным изумлением, -- не опасаться и той женщины, что стоит за забором, опершись на лопату и скорбно сморщив лицо, коричневое от солнца. Опасней всех был солдат, уже севший в пыли, прижав к животу прокушенный локоть, -этот-то кое-что знал о Службе и мог их всех, подлый предатель, подговорить, научить, -- но, кажется, он слишком занят своей раной. И еще оставался низкий забор, через который можно перемахнуть при случае, обхитрить погоню, забежать с другой стороны. Вот вся была его опора. А толпа надвигалась уже на него одного, сходилась полукругом, со злобными лицами, с палками и тяжелыми своими пожитками в руках.
Он зарычал -- грозно, яростно, исступленно, показывая, что не шутки он с ними будет шутить, но убивать их, и сам готов умереть, -- и пошел на них, оскаливая дрожащие клыки. Они остановились, но не отпрянули. Нет, он не устрашил их. Напрасно он кидался -- то на одного, то на другого, -- они увертывались или выставляли вперед рюкзаки, заходили со стороны и пыряли жердинами в бока, или нарочно открывались, дразня своей досягаемостью, чтоб сунуть ему в пасть брезентовую куртку или плащ. Он понял -- они его нарочно выматывают, пока другие, за их спинами, разбегаются кто куда.
Хоть одного из них нужно было взять по-настоящему. Так его учили хозяева, учил инструктор и серые балахоны: лучше взять одного по-настоящему, чем кое-как пятерых. Но он видел мир уже сильно желтым -- желтыми траву и пыль, желтым синее небо полудня, желтыми их лица и свою же кровь, сочащуюся из рассеченного надглазья, -- а в таком состоянии не было ему врага опаснее, чем он сам. Он выбрал мальчика, который отчего-то больше всех его злил, хотя держался поодаль и только смотрел, -- но, может быть, потому и выбрал, что это бы всех поразило сильнее и удержало б надольше. И когда двое к нему кинулись, он их обхитрил, проскочил между, кинулся к своей жертве.
Длинное тело Руслана вытянулось в прыжке, неся впереди оскаленную, окровавленную морду с прижатыми ушами. Но еще в прыжке он почувствовал, что промахнется. Он видел теперь одним глазом, другой ему залила кровь, и он не рассчитал расстояния, прыгнул слишком рано. Мальчик вскрикнул дико, совсем по-звериному, и звериный, мгновенно в нем проснувшийся инстинкт согнул его тело почти вдвое. Руслан, проехав по нему животом, перевернулся через голову и покатился в пыли. Тотчас же, не давая встать, упали ему на спину две жердины, и кто-то, невесть откуда взявшийся, с размаху, со всей силой, обрушил на спину тяжелый, окованный по углам баул.
После такого удара -- какая же сила поднимет зверя с земли? Страх перед новым ударом? Но больше они его не били, и он почувствовал: останься он лежать, его уже не тронут. Страх за детенышей -- поднимет, но их не было в жизни Руслана, и не знал он этого чувства. Зато другое он знал, нами подсунутое, -- долг, который мы в него вложили, сами-то едва ли зная, что это такое, -- и этот-то долг его понуждал подняться.
В пасть ему набилось пыли -- задыхаясь ею, откашливаясь, он неимоверным усилием выпрямил передние лапы и сел. Но большего не смог -- и не этим ужаснулся, а что они сейчас догадаются. Они сошлись совеем близко, он мог бы их достать, но не делал этого, а только вертел головой, скалясь и хрипло рыча.
-- Хрен с ним, ребята, не надо дразнить, -- сказал солдат. Он все сидел в пыли, раздирая рукав и заматывая локоть. -Он служит.
-- Никто не дразнит, -- сказал мальчик. И возмутился: -Так это он, оказывается, служит? Какая сволочь!
-- Да никакая, -- сказал солдат. -- Учили его, вот он и служит. Дай Бог каждому. Нам бы с тобой так научиться. -Он усмехнулся, кривясь от боли. -- А я, между прочим, себе бы такого взял.
-- Так он же и вас как будто...
-- Вот за это бы и взял. Не суйся! Не хозяин! Солдат стал затягивать зубами узелок на рукаве. Мальчик подошел к нему.
-- Вам помочь? Там уже машину вызвали. Человек двадцать раненых!
-- Ну, раз машину, -- сказал солдат, -- значит, без тебя и помогут. А о потерях, друг мой, всем так громко не сообщают. Просто говорят: "Есть потери".
Руслан сидел, изо всех сил упираясь лапами и опустив голову. Изредка он еще рычал -- напомнить, что он не сдался, -- но не понимал, почему они медлят. Или не догадываются, что встать он не может?
Таким его и увидел Потертый -- сидящим в крови, жалким и страшным. Бока его вздымались и опадали, дымясь. А задние лапы были откинуты в сторону так нелепо, с такой странной гибкостью в спине, которая заставляла думать, что в позвоночнике появился сустав. Но то была ошибка Потертого, роковая для Руслана.
-- Хребтину-то зачем было ломать? -- спросил Потертый. -- Это ж не обязательно. Эх, молодость! Любите вы драться, ребята. И -- насмерть! И -- насмерть!
-- Да, погорячились, -- сказал солдат.
-- Вы еще говорите! -- опять возмутился мальчик. -- Тут такое было! Вы же не знаете.
-- Какое тут было, -- сказал Потертый, -- это уж я знаю, тебе не пришлось.
-- Оба знаем, -- сказал солдат.
Потертый подошел к Руслану, хотел его погладить. И страшная эта голова поднялась, привздернулись дрожащие губы, и обнажились клыки. Обычно бывало достаточно такого предупреждения, чтоб человек все понял и стал на место. Потертому, впрочем, чуть больше можно было отпустить времени -- чтоб свыкнуться с мыслью, что никогда, ни одной минуты, не был он хозяином Руслану.
Потертому этого времени не понадобилось. Он отшагнул в строй быстро, как только мог, -- или на то место, которое прежде было строем.
-- А ты ее не забыл, -- сказал солдат, усмехаясь, -- службу-то помнишь! Только еще -- руки назад.
Потертый ему не ответил.
Должно быть, и мальчик что-то понял, он смотрел грустно и задумчиво.
-- Да, но что же с ним делать? -- спросил он, глядя на всех растерянно. -- Так же нельзя. Надо к ветеринару...
-- Ты смеешься, -- сказал Потертый, -- какой ветеринар ему хребет свинтит!
-- А это мы сейчас штангиста попросим, -- сказал солдат. -- Ты, штангист! -- это он окликал коренастого. -- У тебя зуб на него еще не прошел? Бери лопату и шуруй. Надо, понимаешь? Родина велит.
Коренастый лишь коротко взглянул на Руслана запухшими глазками и пошел к забору. Женщина сразу послушно отдала ему лопату и отошла. Но ей все было видно сквозь большие щели в штакетнике.
Коренастый повертел лопату так и этак. Она казалась совсем игрушечной в его могучих вздутых руках. Но, должно быть, ему никогда не приходилось убивать, и он не знал, как это делается, да и не хотел этого.
-- Зачем же так? -- спросил мальчик. -- Неужели тут ружья ни у кого не найдется?
-- Нету, -- сказал Потертый. -- Тут ружья никто не держал. Не разрешали.