-- А ты чо такой невеселый? -- спросил водитель. Он не опустил глаза, не втянул голову в плечи, лицо у него не покрылось испариной, а только приняло вид сочувственный. -- Жалко, что служба кончилась? И вроде бы жизнь по новой начинай, верно? Ничо, не тужи, пристроишься. Только в деревню не езди, не советую. Слыхал насчет пленума? Особо не полопаешь.
-- Проезжай, -- сказал хозяин. -- Много разговариваешь.
Однако дороги трактору не уступил. И автомат держал крепко обеими руками у груди.
-- Это есть, -- согласился водитель, -- это за мной числится. Люблю это... языком об зубы почесать. А что делать, ежели чешется?
-- Я б те его смазал, -- сказал хозяин. -- Ружейной смазкой. Он бы не чесался.
Водитель еще пуще заржал.
-- Умрешь с тобой, вологодский! Ну, однако, красив же ты -- с пушкой. Ты хоть на память-то снялся? А то не поверит маруха, не полюбит. Им же, стервям, чтоб пушка была, а человека-то -- и не видют.
Хозяин не отвечал ему, и он, наконец, спохватился:
-- Так куда, ты говоришь, ее ставить, бытовку-то?
-- Где хошь, там и ставь. Мне дело большое!
-- Ну, все же ты тут за начальство...
-- На кой ты ее пер? В бараках не поживете?
-- В бараках -- не-е! Лучше в палаточках.
Хозяин повел нетерпеливо плечом.
-- Ваши заботы.
Водитель кивнул и, все еще сияя харей, уселся, потянул к себе дверцу, но тут его взгляд наткнулся на Руслана. Он как бы что-то вспомнил -- на лбу отразилась работа мысли, проступила жалостная морщинка.
-- А ты чего это -- пса в расход пускаешь? Я-то думаю -тренировка у них. Еду, смотрю -- чего это он его тренирует, когда уж на пенсию пора? А ты его, значит, к исполнению... А может, не надо? Нам оставишь? Пес-то -- дорогой. Чего-нибудь покараулит, а?
-- Покараулит, -- сказал хозяин. -- Не обрадуешься. Водитель поглядел на Руслана с уважением.
-- А перевоспитать?
-- Кого можно, тех уж всех перевоспитали.
-- Н-да. -- Водитель скорбно покачивал головой и кривился. -- Самое тебе, вологодский, хреновое дело доверили -- собак стрелять. Ну, порядочки! За службу верную -выходное пособие девять грамм. А почему ж ему одному? Вместе ж служили.
-- Ты проедешь? -- спросил хозяин.
-- Ага, -- сказал водитель. -- Проеду.
Взгляды их встретились в упор: неподвижный, ледяной -- хозяина, бешено-веселый -- водителя. Трактор взревел, окутался черными клубами, и хозяин отступил нехотя в сторону. Но трактор выбрал себе другой путь -- дернувшись, отвернул свое рыло от ворот и пополз наискось целиною, взрыхляя траками Неприкосновенную полосу.
Злоба, мгновенно вспыхнувшая, выбросила Руслана одним прыжком на дорогу. Малиновая краснота вагона и визг полозьев, уминающих рваную грязную колею, привели его в неистовство, но видел он ясно лишь одно -- толстый локоть водителя в проеме дверцы; в него жаждалось впиться, прокусить до кости. Руслан зарычал, завыл, роняя слюну, косясь на хозяина моляще -- он ждал от него, он выпрашивал "фас". Сейчас прозвучит оно, уже лицо хозяина побелело и зубы стиснулись, сейчас оно послышится -красно вспыхивающее и точно бы не изо рта вылетающее, а из брошенной вперед руки: "Фас, Руслан! Фас!"
Тогда-то и начинается настоящая Служба. Восторг повиновения, стремительный яростный разбег, обманные прыжки из стороны в сторону -- и враг мечется, не знает, бежать ему или защищаться. И вот последний прыжок, лапами на грудь, валит его навзничь, и ты с ним вместе падаешь, рычишь неистово над искаженным его лицом, но берешь только руку, только правую, где что-нибудь зажато, и держишь ее, держишь, слыша, как он кричит и бьется, и густая теплая одуряющая влага тебе заливает пасть, -покуда хозяин силою не оттащит за ошейник. Тогда только и почувствуешь все удары и раны, которые сам получил... Давно прошли времена, когда ему за это давали кусочек мяса или сухарик, да он и тогда брал их скорее из вежливости, чем как награду, есть он в такие минуты все равно не мог. И не было наградою, когда потом, в лагере, перед угрюмым строем, его понукали немножко порвать нарушителя, -- ведь тот уже не противился, а только вскрикивал жалко, -- и Руслан ему терзал больше одежду, чем тело. Лучшей наградой за Службу была сама Служба -- и даже странно, при всем их уме хозяева этого недопонимали, считали должным еще чем-то поощрить. Где-то на краешке его сознания, в желтом тумане, чернело, не стерлось и то, что хозяин задумал сделать с ним самим, но пусть же оно потом случится, а сначала пусть будет вот эта Служба-награда, пусть ему напоследок скомандуют "фас" -- и хватит у него силы и бесстрашия вспрыгнуть на лязгающую гусеницу, выволочь врага из кабины, стереть с его наглой хари эту ухмылку, которую не согнал и всевластный взгляд хозяина.
Нетерпение сводило ему челюсти, он мотал головою и скулил, а хозяин все медлил и не кричал "фас". А в это время делалось ужасное, постыдное, что никак делаться не могло. Сипло урчащее рыло ткнулось в опорный столб, точно понюхало его, и злобно взревело. Оно не двигалось с места, а гусеницы ползли и ползли, и столб скрежетал в ответ; он тужился выстоять, но уже понемногу кренился, натягивая звенящие струны, и вдруг лопнул -- с пушечным грохотом. Ему теперь только проволока не давала завалиться совсем, но рыло упрямо лезло вперед, и проволока, струна за струною, касалась снега. Гусеницы подминали ее, собирали в жгуты, а потом по ним с визжанием проползли полозья. И когда опять показался столб, то лежал, как человек, упавший навзничь с раскинутыми руками.
Там, в зоне, трактор остановился, теперь уже довольно урча. И водитель вылез поглядеть на содеянное. Он тоже остался доволен и весело прогаркал хозяину:
-- Что б ты без меня делал, вологодский! Учись, пока я жив. А ты все собак стреляешь.
Его грудь, в распахнутом ватнике, была так удобно подставлена для выстрела. Но хозяин уже повесил автомат на сгиб локтя, вытащил из-под шинели свой портсигар, постучал папироской по крышечке. Он посмотрел на рисунок на этой крышечке, который сам же и выколол сапожным шилом, и усмехнулся. Он любил смотреть на свою работу и всегда при этом усмехался чему-то, а когда показывал ее другим хозяевам, так те чуть не падали от регота. И, пряча портсигар, он с этой же усмешкой смотрел, как трактор прокладывает свой страшный путь ко второму ряду и там опять трудится у столба, который оказался покрепче, так что пришлось его несколько раз бодать с разбега.
Когда и он завалился, хозяин повернулся, наконец, к Руслану -- и будто впервые увидел его.
-- Ты тут еще, падло? Я ж те сказал -- иди. Кому я сказал? -- Он вытянул руку с дымящейся папироской -- опять вдоль дороги, к лесам. -- И чтоб я тя никогда не видел, понял?
Понять его Руслан не то что не мог, но не согласился бы ни за что на свете. Впервые его не туда посылали, куда следовало немедля кинуться, а совсем в другую сторону. Двуногий приблизился к проволоке, порвал ее... и был прощен, когда в других за это палили даже без окрика. И оттого еще лютее он возненавидел харю-водителя -- который наглым своим озорством спас жизнь Руслану, а заодно и другим собакам, ожидавшим своей очереди в кабинах.
Однако Руслан подчинился и пошел. Он прошел немного, услышал, что хозяин не идет за ним, и оглянулся. Хозяин уходил обратно в зону, через проход, проделанный трактором, держа автомат за ремень, так что приклад волочился по снегу. И, глядя на его ссутуленную спину, Руслан почувствовал вдруг, что и автомат, и сам он - больше не нужны хозяину. От отчаяния, от стыда хотелось ему упасть задом в снег, задрать голову к изжелта-серому солнцу и извыть ему свою тоску, которой предела не было. Еще худшим, чем он всегда страшился, оказался конец его службы: его за тем вывели за проволоку, чтобы прогнать совсем, предоставить ему побираться с шелудивыми дворнягами, которых презирал он всей душой и едва ли за собак считал. Но почему же это? За что? Ведь не совершил он такого поступка, за который бы полагалась эта особенная, невиданная кара!
Но приказ хозяина был все же приказом, хотя и последним, поэтому Руслан побежал один по белой дороге к темному иззубренному горизонту.
Он знал, что будет бежать по этой дороге долго-долго, -может быть, целый день, -- все через лес и лес, а в сумерках увидит с высокого холма, сквозь деревья, россыпь огней поселка. Там будут дощатые тротуары, смолисто пахнущие сквозь снег, и глухие заборы, высотою с барьер на учебной площадке, будет пахнуть дымом и вкуснотою от приземистых домишек, из которых сквозь толстые ставни едва пробивается в щелочки свет, а дальше запахнет другим дымом и поездами, и, наконец, он выбежит прямо к круглому скверику перед станцией. В этом скверике тоже есть нечто, знакомое ему, виденное на учебной площадке, -- два неживых человечка, цвета алюминиевой миски, зачем-то забрались на тумбы и вот что изображают: один, без шапки, вытянул руку вперед и раскрыл рот, как будто бросил палку и сейчас скомандует "апорт!", другой же, в фуражке, никуда не показывает, а заложил руку за борт мундира -- всем видом давая понять, что апорт следует принести ему.
А еще там будет широкая платформа, совсем крайняя, на которую можно вспрыгнуть с земли. Длинные ленты рельсов, изгибаясь, сплетаясь, текут мимо, днем иной раз голубые, а вечером -- розовые. Но те рельсы, что возле самой платформы, всегда ржавые и сразу же за нею кончаются; загнутыми кверху концами они поддерживают черный брус с фонарем, всегда загорающимся красно, когда подходит тот самый поезд, которого ждали. Он может быть зеленый, с косыми решетками на окнах, а бывает и красный, совсем заколоченный, без единой щелочки. Здесь кончалась дорога Руслана -- единственная, которую он знал. Он бежал мерной, неспешной рысью, но вдруг, спохватясь, припустил вовсю. Он догадался, зачем посылали его. Он должен быть там, на платформе, когда загорится красный фонарь и в знакомый тупик медленно втянется поезд с беглецами. 2