Кончилась главная улица поселка, глухие ее заборы и слепенькие окошки, для чего угодно прорубленные, только не затем, чтобы из них смотреть. Здесь остановило Руслана какое-то воспоминание -- о чем-то недавнем, но уже успевшем расплыться в памяти. А между тем оно не пускало его дальше и наполняло неясным предчувствием, -- но не скорбным, а радостным. Он заскулил, завертелся на месте, как щенок, впервые увидевший собственный хвост, и вдруг замер, широко расставив лапы. Постояв так несколько мгновений, он опустил голову и медленно побрел обратно, веря себе и не веря.
Вот оно, это место, мимо которого так поспешно он пробежал, занятый своими мыслями. Это, правда, на другой стороне улицы, но хозяина-то можно было учуять! Его, оказывается, привезли на машине, -- черт бы пожрал эту резину, черт бы выпил этот бензин! -- но вот здесь он спрыгнул и потоптался, пока ему подали чемодан и мешок. Ну, что в чемодане, того не разнюхаешь, какой-то он дрянью оклеен, а в мешке -- стираное белье и мыло (сиреневое, из офицерского ларька), и еще вазелин, которым смазывают консервные банки. А здесь он закурил, спичка еще пахнет дымом и его руками, потом взял чемодан и вскинул мешок на плечо -- все исчезло, остался только след хозяина, четко впечатанный в снег. Тут уж не спутаешь! У него немножко кривые ноги и, пожалуй, коротковатые для его роста, зато ступает он твердо, всей подошвой сразу, как будто несет тяжелый груз. На нем сегодня праздничные, кожаные сапоги -- такие, правда, у всех хозяев есть, но ведь под сапоги наматываются портянки, а они (как мы уже выяснили) пахнут его характером. И важно, что след не петляет среди других, -- хозяин вообще петлять не любит, -- все прямо, ни одного отклонения в сторону.
Теперь прохожие шарахались от Руслана; они его, охваченного любовью, принимали за бешеного, с цепи сорвавшегося, и впрямь был он страшен -- отощавший до ребер, с желтой пеленой в глазах, мчащийся с хрипом и со звяканьем болтающегося ошейника, -- страшен был и его бег по прямой, к неведомой для них цели. У станции путь ему преградил медленно разворачивающийся грузовик; Руслан проскочил под ним, ударившись спиною, но след заставил его забыть о боли и повлек дальше, в тепло раскрытых дверей, в шумную надышанную залу. И здесь, на слякотном полу, среди пропотевших валенок, гнилой мешковины, сыромяти ремней, плевательниц с вымокшими окурками, среди нечистых истомившихся тел, -- оборвалась ниточка, продетая в его ноздри, за которой он бежал, как бык за своим кольцом. Тщетно он пытался почувствовать ее спасительную резь, ее натяжение, -- тут еще и едой пахло, от ее пряных паров он совсем ошалел. Но вдруг он услышал -- голос хозяина, неповторимый, божественный голос, который не звал его, но звучал где-то рядом, и кинулся туда -- не обходами, а напрямик, через скамьи и чьи-то мешки, готовый любого порвать, кто б его не пустил к хозяину.
Однако ему пришлось справиться со своей радостью. Ворвавшись в буфет, он только хотел пролаять: "Я здесь! Вот он я!" -- как увидел, что хозяин сидит за столиком не один, а с кем-то еще беседует, и подойти не решился. Став робко у стенки, он разглядывал хозяина и его собеседника -- суетливого человечка с розовой вспотевшей лысиной, в сильно потертом пальто и раскиданном по груди косматом зеленом шарфе, который то ли рубашку грязную прикрывал, то ли ее отсутствие. Руслан разглядывал их обоих сравнительно, и сравнение вышло в пользу хозяина -- молодого, сильного, статного, совершенно чудесного хозяина. Он бы еще чудеснее выглядел, если б не забыл надеть погоны и не сидел бы с расстегнутым воротом и закатанными рукавами. Но лицо его все равно было прекрасное, божественное, с прекрасными, божественными глазами-плошками, и он прекрасно, божественно держался. А его собеседник был просто отвратителен -- с этими слезящимися глазками, с дурацкой манерой беспричинно хихикать и чесать при этом всей пятерней небритую щеку. От них, правда, от обоих попахивало не очень приятно, даже скорее омерзительно, и источником этой мерзости, как Руслан заподозрил, был графинчик с прозрачной, бесцветной, как вода, жидкостью, -- но, сделав некоторое усилие, он нашел, что от хозяина пахнет гораздо меньше, совсем чуть-чуть, просто даже почти нисколько не пахнет, а вот уж от Потертого -- разит невыносимо. Потертый уже тем не понравился Руслану, что при нем нельзя было кинуться к хозяину, но особенно тем, что он разговаривал с хозяином странно небрежно, не опустив глаз, даже с какой-то не скрытой усмешкой. Как тот водитель трактора.
-- А ты, гляжу, попризадержался, сержант, -- говорил Потертый. -- Ваши-то когда подметки смазали!
Все время он называл хозяина Сержант, тогда как на самом деле его звали Ефрейтор, и странно, что хозяину это новое имя больше нравилось. Руслану оно не нравилось совершенно. Он любил имена, где слышалось "Р", он и свое любил за то, что оно с "Р" начиналось, так ведь в Ефрейторе их было целых два, и так они оба славно рычали, а в Сержанте и одно-то еле слышалось.
Хозяин отвечал не сразу, он два дела не любил делать одновременно, а прежде докончил разливать из графинчика в стопки -- сначала себе, а потом Потертому.
-- Значит, надо, ежели задержался.
-- Ну, ты не говори, коли секрет.
-- Зачем "секрет"? Теперь уже -- не секрет. Архив охранял.
-- Архи-ив? -- тянул Потертый. -- Наш-то? А как же теперь он, без охраны остался?
-- Не остался, не бойсь. Опечатали да увезли.
-- Понятное дело. А на кой это, сержант?
-- Чего "на кой"?
-- Да вот -- охранять, опечатывать. Сожгли б его в печке -- и вся любовь. Опять же, и все секреты там, в печке. Зола -- и только.
Хозяин смотрел на него с сожалением.
-- Ты чо, маленький? Или так -- из ума выжил? Не знаешь, что он -- вечного хранения?
-- Вечного ж ничего не бывает, сержант. Ты же умный человек.
Хозяин вздохнул и взялся за свою стопку. Тотчас и Потертый схватился за свою, он только того и ждал.
-- Ну, будем, -- сказал хозяин.
Потертый к нему потянулся со стопкой, но хозяин его опередил, поднявши свою чуть выше, чем они могли бы столкнуться, и быстро опрокинул в рот. Медленно убрал руку и выпил Потертый. Затем они отхлебнули желтенького из кружек и затыкали вилками в еду. Руслан глотал слюну и не мог себя заставить отвернуться.
-- Все же ты мне не ответил, сержант, -- напомнил Потертый.
Хозяин опять вздохнул.
-- Чо те отвечать, с тобой же -- как с умным, а ты детством занимаешься. Ну, какой те пример привести, чтоб те понятней? Видал ты -- пионеры жучков собирают, бабочек там всяких? Поймают -- и на иголочку, а на бумажке -- запишут. Вот те пример: вечное хранение.
-- Да какое ж оно "вечное"? Через год от этого жучка пыль останется. Ну, через десять.
-- Не пы-ыль! -- Хозяин поднял палец. -- На бумажке же все про него записано. Значит, он есть. Вроде его нету, а он -- есть!
Руслан поглядел на Потертого с укоризной. Палец хозяина должен был, кажется, убедить его, а он все посмеивался и почесывал щеку.
-- Это мы, значит, жучки?
-- Те же самые, -- сказал хозяин. Обхватив себя за локти, он налег на столик и смотрел на собеседника с ласковой улыбкой. -- Вот вы разлетелись, размахались крылышками, кто куда, а все -- там остались. В любой час можно каждого поднять, полное мнение составить. У кого чего за душой, и кто куда повернет, если что. Все заранее известно.
-- Так мы ж вроде невиновные оказались...
-- Так считаешь? Ну, считай. А я б те по-другому советовал считать. Что ты -- временно освобожденный. Понял? Временно тебе свободу доверили. Между прочим, больше ценить будешь. Потому что -- я ж вижу, на что ты свою свободу тратишь. По кабакам ошиваисси, пить полюбил. А в лагере ты как стеклышко был и печенка в порядке. Верно?
-- Да вроде, -- как будто согласился Потертый. -- Ну, так тем более -- чего про нас-то интересно знать? Из нас уж труха сыпется. А вот их возьми, -- он кивнул через плечо на сидевших за другими двумя столиками, -- что тебе про них известно?
-- Не бойсь, и их возьмут, если надо. Про них тоже кой-чего записано.
Потертый тоже налег на столик, и они долго смотрели в глаза друг другу, добро посмеиваясь.
-- Между прочим, -- сказал Потертый, -- заметил я, сержант, палец у тебя -- дергается. Руки дергаются -- поболе, чем у меня. Весь ты дерганый, брат. Тоже это -- навечно, а?
Хозяин посуровел, убрал руки со столика и взялся за графинчик. Разлил из него поровну и подержал горлышко на стопкой Потертого, чтоб последние капли стекли ему. Потертый следил за его рукою. Хозяин это заметил и потряс графинчиком -- хоть ничего уже и не вытряс.
Они опять выпили, отхлебнули желтенького, после чего подобрели друг к другу, и Потертому, верно, уже неловко было за свой вопрос.
-- Но ты ж не скажешь, что я живоглот был, -- сказал хозяин. -- Тебя, например, я хоть раз тронул?
-- Меня -- нет.
-- Вот. Потому что ты главное осознал. Раз на тебя родина обиделась -- значит, у ней основания были. Зря -- не обижается. А раз ты осознал -- все, для меня закон, ты -человек, и я к тебе -- человек. Ну, прикажут тебя тронуть -другое дело, я присягу давал или не давал? Но без приказа... Ты меня понимаешь?
-- Я тебя, брат, понимаю.
-- И хорошо. А на этих -- мы клали, они этого никогда не осознают. И нас с тобой не поймут. А мы друг друга -всегда, верно? Вот я почему с тобой сижу.
Потертый наконец-то не выдержал хозяева взгляда или устал пререкаться, но опустил глаза.
Устал и Руслан ждать, когда на него обратят внимание в шуме и толчее буфета. Входившие и выходившие задевали его, он сиротливо прижимался к стене -- покуда не сообразил, чем себя занять и быть полезным хозяину: охранять его чемодан и мешок и брошенную на них шинель. Мягко упрекнув хозяина в душе -- за неосмотрительность, он важно разлегся подле, занял ту позицию, которая внушает нам уважение к четверолапому часовому и не позволяет не то что задеть его, но подойти ближе, чем на шаг. И тем еще хороша была позиция, что позволяла спокойно любоваться лицом хозяина. Его чуть портили капельки, выступившие на лбу и на верхней губе, но все равно оно было прекрасное, божественное!