Руслан давно заметил, что лица хозяев, самые разные, чем-то, однако, схожи. Лицо могло быть широким или узким, могло быть бледным, а могло и смуглым, но непременно оно имело твердый и чуть раздвоенный подбородок, плотно сжатые губы, скулы -- жестко обтянутые, а глаза -честные и пронзительные, про которые трудно понять, гневаются они или смеются, но умеющие подолгу смотреть в упор и повелевать без слов. Такие лица могли принадлежать только высшей породе двуногих, самой умной, бесценной, редчайшей породе, -- но вот что хотелось бы знать: эти лица специально отбирает для себя Служба или же она сама их такими делает? С собаками было проще: черный Тобик с белым ушком, прижившийся около кухни, тоже как будто служил, иначе б его кормить не стали, но за все время таинственной своей службы и на вершок не прибавил в росте, не изменил окраса, да и характера не изменил -- все таким же оставался попрошайкой и пустобрехом; он даже на мух лаял, а лагерникам -- которые только и мечтали изловить его да зажарить на костерке -через проволоку посылал приветы хвостом. Собак, ясное дело, отбирают, всех ведь их, караульных, не с улицы позвали, привезли из питомников, а как с хозяевами -- оставалось загадкой. Но в одном Руслан не сомневался: с таким лицом хозяин мог бы не тратить на Потертого столько слов, а тому давно уже следовало встать руки по швам и отправиться на работу.
-- Куда путь держишь, сержант? -- опять заговорил Потертый. -- В город какой или же к себе, в деревню?
-- Домой, -- отвечал хозяин как бы в раздумье. -- В городе-то чо хорошего? И отдохнуть охота.
-- Это понятно. Ну, а делом каким?.. Ты уж, поди, позабыл, как и вилы держат.
-- На кой мне вилы? Я свои вилы подержал, семидесятидвухзарядные. Считай, полтора твоих срока оттрубил, так мне за это пенсия -- как у полярного летчика. Который мильон километров налетал.
-- Это хорошо. Да денежки-то не лечат. Я б на твоем месте только б сейчас и уродовался. Живо помогает.
Хозяин уставился на него неподвижным взглядом.
-- Я думал, мы об этом договорились. И кончили. А ты, значит, так: сидишь со мной и подкалываешь? Это -- неуважение называется.
-- Тебя-то не уважать, сержа-ант! -- засмеялся Потертый. -- Да чему ж меня столько годков учили? Ну, не огорчайся, воскреснешь еще душой. Молодость, вся жизнь впереди!
И с этими словами он выкинул штуку, которая могла бы ему стоить жизни: перегнулся через столик и хлопнул хозяина по плечу. Руслан вскочил и кинулся -- стремительно, почти бесшумно, только шваркнув когтями об пол.
Мгновенно обернувшись, хозяин успел опередить его, выбросив навстречу кулак. Удар пришелся в челюсть и задел по носу. Руслан едва не покатился с воем, но устоял, не показал врагу, как ему больно, а зарычал грозно в его сторону, почти не видя его из-за слез.
-- Бох ты мой, -- удивился хозяин. -- Это ты, падло? Что, по буфетам уже промышляешь?
Руслан, все еще ворча, потерся носом об его колено, стало полегче, а когда погладил хозяин, то и совсем прошло.
-- Твой такой? -- спросил Потертый. Он даже не успел испугаться.
-- Какой "такой"? Обидчивый? Это точно, мы друг дружку в обиду не даем. Правда, Руслаша? Так бы мы этого ухайдакали -- будь здоров!
Все в буфете смотрели на Руслана, как будто фокуса от него ждали. А может быть, он все еще был красив, и просто любовались им, как в прежние дни, когда хозяин им гордился. Однако ж буфетчице чем-то он не понравился.
-- Гражданин, -- заявила она хозяину из полутемного, плотно накуренного угла, -- вы бы вашу собаку страшную увели куда-нибудь, тут все-таки не зона. А буфет все-таки. В общественных местах намордник полагается.
-- Это зачем? -- Хозяин улыбнулся ей. -- Он его сроду не носил, так обходился. А ты -- возьми его себе, хозяйка. Что плечьми пожимаешь? Он те свой харч отработает, ревизора на порог не пустит.
-- Мне ревизора бояться нечего. А вас я, учтите, на полном официале предупредила. Покусает -- штраф будете платить. И за уколы.
-- Слыхал, Руслаша? Учти. Кто тя знает -- может, ты бешеный. Ты ж без справки гуляешь.
Руслан слегка пряднул ушами, нагнал страдальческую морщинку на лоб и перемнутся с лапы на лапу. Если и ждали фокуса, то едва ли увидели его, когда пес так просто и так много этим сказал: что даже странно, как можно говорить о нем такие глупости, что ему, право, неловко за эту вздорную бабу, от которой хозяину пришлось из-за него выслушать неприятное, и что неплохо бы уйти отсюда поскорее, но он подождет, пока хозяин освободится.
Хозяин, развалясь на стуле, сыто рыгнул и вытащил свой портсигар. Он чувствовал недобрые взгляды и был немножко в себе неуверен; в таких случаях закуривание превращалось у него в целый ритуал: папироса долго выбиралась, потом ею стучали по крышечке с выколотым рисунком, дули в нее с трубным гудением и, хрустко разминая, ввертывали в рот по спирали; хозяин хищно закусывал ее своими ровными мелкими зубами и, поджигая, сводил глаза на кончике, а затянувшись, держал ее двумя вытянутыми пальцами на отлете и выпускал колечко дыма.
-- Вот проблема, -- сказал он Потертому, кивая на Руслана. -- И заплатишь -- никто не возьмет. А такие кадры бегают!
-- Да жалко, что говорить, -- ответил Потертый. -- То думали: "Хоть бы вы передохли скорей, тварюги!", а теперь -- жалко. Прикончили бы их разом, чем так...
-- Ага, именно! Все больно жалостные, гляжу, а пострелять -- другой дядя пускай.
-- Другому дяде, небось, и приказано.
-- Мало мне чо приказано. Кто приказал -- уже погоны засолил и пиджачок меряет. А мне -- руки марать? Когда можно и не марать. Только, видишь, как она, жалость-то? Хуже всего выходит.
Руслан понял так, что хозяин все переживает из-за вздорной бабы, и носом подтолкнул его руку, лежавшую на колене. Рука нехотя поднялась, легла на его лоб. Не падкий на ласку, не привыкший к ней, он все же ценил эту единственную, к тому же и очень редкую. Но в этот раз рука не понравилась Руслану, она была вялой, безвольной и отчего-то подрагивала, и пахло от нее этой мерзостью из графинчика.
-- Ничо, Руслаша, обживесси, -- сказал хозяин. -- А то -позовут еще: обратно служить. Службу-то не забыл? По ночам, говоришь, снится? У, желтоглазина! Закрой зенки-то, глядеть страшно!
Рука медленно прошлась по закрытым глазам Руслана и, обхватив челюсти, вдруг сжала их жесткой хваткой. Клыки, громко клацнув, защемили губу, от боли даже вспыхнуло под веками. Но еще сильнее ужалила обида. Что за привычка была у них, у таких умных хозяев, -- непременно хватать рукой. Собаку -- за морду, человека -- за лицо. У них это длинно называлось: "Я те щас смазь сделаю, поговори у меня!", но делалось коротко, ни собака, ни человек не успевали отшатнуться. А потом долго не могли опомниться. Вот так однажды хозяин сделал одному лагернику, который с ним пререкался и не спешил в строй, а потом -- стоял оглушенный, с бледным, сразу вспотевшим лицом. С его носа упали стеклышки, которые этот лагерник очень любил, часто на них дышал и протирал платком, -- теперь он за ними даже не нагнулся, хотя хозяин ему напомнил: "Подбери глаза!" -- и сам же их ему подбросил носком сапога. Вот что он чувствовал тогда на своем лице, этот человек, когда шел в строю, спотыкаясь, как слепой, а потом с криком бежал по полю, упущенный несчастным Рексом.
-- Не тискай, -- сказал Потертый. -- Вот черт какой, ведь тяпнет же -- ну, прав же будет!
-- Много ты про него понимаешь, -- засмеялся хозяин. -Нас ведь с Руслашей служба спаяла, правду говорю?
Рука опять легла на лоб, гладила его, трепала за ухом, а Руслан едва сдерживался -- так хотелось ему сбросить ее и истерзать. Не впервые он чувствовал это желание, при всей любви к хозяину, и сам же его страшился, и долго потом переживал, как могло ему такое прийти в голову. Но сейчас и другое ему пришло -- озарение, догадка, отчего тогда Рекс упустил того лагерника: да ведь не мог он ничего предчувствовать заранее, потому что и сам человек не знал, что он через секунду сделает!
Высвобождаясь от ненавистной руки, он медленно - трудным поворотом головы, сумрачным из-под широкого крутого лба взглядом -- обвел сидевших в буфете, поднял немигающие глаза к хозяину. У них на столе оставалась еда, они с нею не торопились, но смолоду Руслан был жестоко отучен просить -- и не на еду он смотрел, ничего не просил этот тяжелый взгляд, в котором лишь дурак или незрячий не смогли бы прочесть: "Ты нехорош сегодня, хозяин. Ты плохо шутишь. А мы ведь среди чужих".
Потертый вдруг сморщился горестно, схватил со стола кусок хлеба, положил на пол. Руслан этого никак не заметил, не покосился.
-- Ага, взял! -- ухмыльнулся хозяин, очень довольный. -Всю жизнь он мечтал твоим хлебушком попитаться. На чем тогда держава стоит!
-- Ладно, держава... Сам ему дай.
Посетители буфета опять, верно, ждали фокуса, нехитрого, но обреченного на успех. Неизменно умиляются наши сердца, когда младший наш брат проявляет зачатки разума, так самоотверженно насилуя свою природу: не принимая пищу от чужих и тут же хватая ее, давясь от жадности, с ладони хозяина. Но в этот раз фокус вышел еще занятнее, чем ожидался: хлеб так и не покинул дарящей руки, пес лишь взглянул на него и отодвинулся -осторожно, чтоб не повалить ненароком державу.
-- Ага! -- возликовал Потертый. -- И ты ему нынче -- никто, понял?
-- Ты чо это? Брезгуешь? -- спросил хозяин. Розовость медленно отливала с его лица. -- Уже где-то обожраться успел? Быстренько ты! Ну-кось, -- он положил кусок на пол, -- подбери. Кому сказано?
-- А вы, гражданин, там не разбрасывайте, -- опять вмешалась буфетчица. -- Еще мне дело: за вашими собаками подбирать!