Тема войны была и еще долго будет актуальной. По словам Белинского, человек раскрывается в критических ситуациях, а человек — главный предмет искусства, которое стремится все узнать о нем. Если одни писатели больше показывали «войну», другие шли дальше — человека на войне, то Шолохов в «Судьбе человека» показал нам войну в человеке, которая
никогда не кончится.
В рассказе Соколова — «ни одной слезинки», хотя в душе он несколько раз плачет. И мы угадываем, когда, Вот он с минуту молчит», а вот «глухо покашлял»; здесь «дрожали; твердые губы», там «сказал охрипшим, странно изменившимся голосом…». Многое узнаем мы из рассказа Андрея Соколова. И то, как он своими руками построил дом около авиазавода, в сущности, сам себе вырыл яму. Узнаем, как в плену рвали его в клочки немецкие овчарки: как Мюллер от «гриппа» лечил, пуская кровь; как сына своего — надежду последнюю — в День Победы хоронил… Но есть в рассказе моменты, когда Соколов словно оживает, выпрямляется, Вот один из них.
Не удалось коменданту Мюллеру поглумиться над голодным и пьяным русским солдатом. Гордо стоит перед ним Андрей Соколов. И… «комендант стал серьезный с виду, поправил у себя на груди два железных креста…» О чем думает в эту минуту он, чем озабочен? Немецкая армия возле Сталинграда. Казалось бы, победа рядом, но что-то смутило Мюллера. Номером 331 пришел к нему Соколов, а уходит…
Почему Андрей Соколов взял в дети «оборвыша» Ванюшку? Очевидно, это то, что на поверхности: одинок, любит детей, защитить ребенка — долг солдата… Но есть и другие мотивы.
Можно воевать с ненавистью, злобой… Но жить (!), жить надо любовью, А полюбить он (в первую послевоенную весну) может только ребенка, так искалечила его судьба. Может, и сам он этого не осознает, но это так. Соколов — человек поступка и мотивы не раскладывает на основные, второстепенные и побочные. Все в одном, главном — спасти «мелкую птаху», чье гнездо, как и его собственное, разметал «военный ураган невиданной силы».
Второй жены у Соколова не будет, потому что перед своей Иринкой виноват, когда оттолкнул ее на вокзале. Не полюбит он и не примет другую… Еще и такой удар готовит ему судьба. Шолоховская психология покоряет нас глубоким знанием человеческой души: оттаяло сердце — проснулась память… «Почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так, что я за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону…» Неужели эта проволока — психологически так и осталась неразорванной? И те, кого уже нет, и впрямь на воле, а он, хоть и выжил, — в плену? Ночью нас чаще беспокоит тот, по выражению Л. Толстого, «внутренний человек», которому следует довериться. «И вот удивительное дело, — говорит Соколов, — днем я всегда крепко держу себя, из меня ни оха, ни вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез…» Ну так как же: во сне или всегда Соколов за проволокой? И почему они уходят — не дают раздвинуть проволоку? Разговаривают обо всем, а выйти не дают, «будто тают»? О чем разговаривают? Почему ни слова об этом? Понятно: никакой художник того разговора, что ведет память наша по ночам с ушедшими, не передаст.
Да нет, все-таки разорвал, если готовится Ванюшку «определить» в школу. Да и сам автор, хоть и предположительно, но верит, что русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути… Рядом с теми, кто за проволокой, такие не вырастают. Разорвал он ее, колючую, разорвал! А плачет, потому что они уходят. Не берут его с собой: Ванюшке он теперь нужнее. Пусть воскреснут в нем, бездомном оборвыше, и Настенка, и Олюшка, и Анатолий — все, кого разметал ураган. Не разорвал он ее, ржавую, нет. Потому что не только Мюллером, но и, как ни прискорбно, «милой Иринкой» натянута эта проволока.
Но ведь мы сильнее своей памяти. Не случайно свою встречу с Соколовым автор приурочил к весне, когда все старые раны и переломы, как на знаменитом толстовском дубе, зарастают клейкой зеленью неизбежного обновления. А с другой стороны… если вспомнить строчки:
Война окончилась в Берлине,
Но не окончилась во мне.
Кто побывал на ней, навек остался там: убитым или пленным.
Не в том ли нравственный подвиг Андрея Соколова, что, будучи сам в тисках этой страшной проволоки, глядя на мир глазами, «наполненными такой неизбывной тоской», он протягивает ребенку свои «большие темные руки». Когда-то они мертвой хваткой замерли на «глотке» предателя, а теперь…
«Пассажир неудобный, — говорит Соколов. — Где нужно один шаг делать, делаю три…» Ванюшкиными шагами теперь он меряет свои. И таким Андрей Соколов и остается в нашей памяти: днем — с Ванюшкой, ночью — со своими…