Из гостиницы она поехала в шахматное кафе, вспомнив, что Лужин был без трости и шляпы, и думая, что, быть может, он их там оставил. В турнирном зале было много народу, и, стоя у вешалки, бодро снимал пальто итальянец Турати, Она сообразила, что попала как раз к началу шахматного сеанса и что, по-видимому, никто не знает о болезни Лужина. "Будь, что будет,-- подумала она с некоторым злорадством.-- Пусть ждут". Трость она нашла, но шляпы не было. И, с ненавистью посмотрев на столик, где уже были расставлены фигуры, и на широкоплечего Турати, который потирал руки и, как бас перед выступлением, густо прочищал голос, она быстро вышла из кафе, села опять в таксомотор, на котором трогательно зеленел клетчатый лужинский сундучок, и вернулась в санаторию.
Ее не было дома, когда явились вчерашние молодые люди. Они пришли извиниться за бурное ночное вторжение. Были они прекрасно одеты, все кланялись и шаркали, и спрашивали, как себя чувствует господин, которого Ночью привезли. Их благодарили за доставку, и было им для приличия сказано, что господин прекрасно выспался после дружеской пирушки, на которой его чествовали сослуживцы по случаю его обручения. Посидев десять минут, молодые люди встали и очень довольные ушли. Приблизительно в это же время явился в санаторию растерянный молодой человек, имевший отношение к устройству турнира. К Лужину его не пустили; спокойная молодая дама, говорившая с ним, холодно ему сказала, что Лужин переутомился и неизвестно когда возобновит шахматную деятельность. "Это ужасно, неслыханно,-- несколько раз жалобно повторил маленький человек.-- Неоконченная партия! И такая хорошая партия! Передайте маэстро... Передайте маэстро мое волнение, мои пожелания..." Он безнадежно махнул ручкой и поплелся к выходу, качая головой.
И в газетах появилось сообщение, что Лужин заболел нервным переутомлением, не доиграв решительной партии, и что, по словам Турати, черные несомненно проигрывали, вследствие слабости пешки на эф-четыре. И во всех шахматных клубах знатоки долго изучали положение фигур, прослеживали возможные продолжения, отмечали слабый пункт у белых на дэ-три, но никто не мог найти ключ к бесспорной победе.
10
В один из ближайших вечеров произошел давно назревший, давно рокотавший и наконец тяжело грянувший,-- напрасный, безобразно громкий, но неизбежный,-- разговор. Она только что вернулась из санатории, жадно ела гречневую кашу и рассказывала, что Лужину лучше, Родители переглянулись, и тут-то и началось.
"Я надеюсь,-- звучно сказала мать,-- что ты отказалась от своего безумного намерения". "Еще, пожалуйста",-- попросила она, протягивая тарелку. "Из известного чувства деликатности..."-- продолжала мать, и тут отец быстро перехватил эстафету. "Да,-- сказал он,-- из деликатности твоя мать ничего тебе не говорила эти дни,-- пока не выяснилось положение твоего знакомого. Но теперь ты должна нас выслушать. Ты знаешь сама: главное наше желание, и забота, и цель, и вообще... желание -- это то, чтоб тебе было хорошо, чтоб ты была счастлива и так далее. А для этого..." "В мое время просто бы запретили,-- вставила мать,-- и все тут". "Нет, нет, при чем тут запрет. Ты вот послушай, душенька. Тебе не восемнадцать лет. а двадцать пять, и вообще я не вижу во всем, что случилось, какого-нибудь увлечения, поэзии". "Ей просто нравится делать все наперекор,-- опять перебила мать.-- Это такой сплошной кошмар..." "О чем вы собственно говорите?"-- наконец спросила дочь и улыбнулась исподлобья, мягко облокотившись на стол и переводя глаза с отца на мать. "О том, что пора выбросить дурь из головы,-- крикнула мать.-- О том, что брак с полунормальным нищим совершенная ересь". "Ох",-- сказала дочь и, протянув по столу руку, опустила на нее голову. "Вот что,-- снова заговорил отец.-- Мы тебе предлагаем поехать на Итальянские озера. Поехать с мамой на Итальянские озера. Ты не можешь себе представить, какие там райские места. Я помню, что когда я впервые увидел Изола Белла..." У нее запрыгали плечи от мелкого смеха; затем она подняла голову и продолжала тихо смеяться, не открывая глаз. "Объясни, чего же ты хочешь",-- спросила мать и хлопнула по столу. "Во-первых,-- ответила она,-- чтобы не было такого крика. Во-вторых, чтобы Лужин совсем поправился". "Изола Белла это значит Прекрасный Остров,-- торопливо продолжал отец, стараясь многозначительной ужимкой показать жене, что он один справится.-- Ты не можешь себе представить... Синяя лазурь, и жара, и магнолии, и превосходные гостиницы в Стрезе,-- ну, конечно, теннис, танцы... И особенно я помню,-- как это называется,-- такие светящиеся мухи..." "Ну, а потом что?-- с хищным любопытством спросила мать.-- Ну, а потом, когда твой друг,-- если не окочурится..." "Это зависит от него,-- по возможности спокойно сказала дочь.-- Я этого человека не могу бросить на произвол судьбы. И не брошу. Точка". "Будешь с ним в желтом доме,-- живи, живи, матушка!" "В желтом или синем..."-- начала с дрожащей улыбкой дочь. "Не соблазняет Италия?" -- бодро крикнул отец. "Сумасшедшая... Я поседела из-за тебя! Ты не выйдешь за этого шахматного обормота!" "Сама обормот. Если захочу, выйду. Ограниченная и нехорошая женщина..." "Ну-ну-ну, будет, будет",-- бубнил отец. "Я его больше сюда не впущу,-- задыхалась мать.-- Вот тебе крест". Дочь беззвучно расплакалась и вышла из столовой, стукнувшись мимоходом об угол буфета и жалобно сказав "черт возьми!". Буфет долго и обиженно звенел.
"Не надо было так",-- шепотом сказал отец. "Заступайся, заступайся, голубчик..." "Да нет, я ничего. Только мало ли что бывает. Человек переутомился, сдал, как говорится. Может быть,-- Бог его знает!-- может быть, действительно после такой встряски он изменится к лучшему... Я, знаешь, пойду посмотреть, что она делает".
А на следующий день он долго беседовал со знаменитым психиатром, в санатории которого лежал Лужин. У психиатра была черная ассирийская борода и влажные, нежные глаза, которые чудесно переливались, пока он слушал собеседника. Он сказал, что Лужин не эпилептик и не страдает прогрессивным параличом, что его состояние есть последствие длительного напряжения и что, как только с Лужиным можно будет столковаться, придется ему внушить, что слепая страсть к шахматам для него гибельна, и что на долгое время ему нужно от своей профессии отказаться и вести совершенно нормальный образ жизни. "Ну, а жениться такому человеку можно?" "Что же,-- если он не импотент...-- нежно улыбнулся профессор.-- Да и в супружестве есть для него плюс. Нашему пациенту нужен уход, внимание, развлечения. Это временное помутнение сознания, которое теперь постепенно проходит. Насколько можно судить,-- наступает полное прояснение".
Слова психиатра произвели дома легкую сенсацию. "Значит, шахматам капут? -- с удовлетворением отметила мать.-- Что же это от него останется,-- одно голое сумасшествие?" "Нет-нет,-- сказал отец.-- О сумасшествии нет никакой речи. Человек будет здоров. Не так страшен черт, как его малютки. Я сказал "малютки",-- ты слышишь, душенька?" Но дочь не улыбнулась, только вздохнула. По правде сказать, она чувствовала себя очень усталой. Большую часть дня она проводила в санатории, и было что-то невероятно утомительное в преувеличенной белизне всего окружающего и в бесшумных белых движениях сестер. Все еще очень бледный, обросший щетиной, в чистой рубашке, Лужин лежал неподвижно. Правда, бывали минуты, когда он поднимал под простыней колено или мягко двигал рукой, да и в лице проходили легкие теневые перемены и в раскрытых глазах бывал иногда почти осмысленный свет,-- но все же только и можно было о нем сказать, что он неподвижен,-- тягостная неподвижность, изнурительная для взгляда, искавшего в ней намека на сознательную жизнь. И взгляд нельзя было отвести,-- так хотелось проникнуть под этот желтовато-бледный лоб, который изредка сморщивался от неведомого внутреннего движения, проникнуть в неведомый туман, трудно шевелящийся, пытающийся, быть может, распутаться, сгуститься в отдельные земные мысли. Да, было движение, было. Безобразный туман жаждал очертаний, воплощений, и однажды во мраке появилось как бы зеркальное пятнышко, и в этом тусклом луче явилось Лужину лицо с черной курчавой бородой, знакомый образ, обитатель детских кошмаров. Лицо в тусклом зеркальце наклонилось, и сразу просвет затянулся, опять был туманный мрак и медленно рассеивавшийся ужас. И по истечении многих темных веков -- одной земной ночи -- опять зародился свет, и вдруг что-то лучисто лопнуло, мрак разорялся, и остался только в виде тающей теневой рамы, посреди которой было сияющее голубое окно. В этой голубизне блестела мелкая, желтая листва, бросая пятнистую тень на белый ствол, скрытый пониже темно-зеленой лапищей елки; и сразу это видение наполнилось жизнью, затрепетали листья, поползли пятна по стволу, колыхнулась зеленая липа, и Лужин, не выдержав, прикрыл глаза, но светлое колыхание осталось под веками. "Там, в роще, я что-то зарыл",-- блаженно подумал он. И только хотел вспомнить, что именно, как услышал над собой шелест и два спокойных голоса. Он стал вслушиваться, стараясь понять, где он, и почему на лоб легло что-то мягкое и холодное, Погодя, он снова открыл глаза. Толстая белая женщина держала ладонь у него на лбу,-- а там, в окне, было все то же счастливое сияние. Он подумал, что сказать, и, увидев на ее груди приколотые часики, облизал губы и спросил, который час. Сразу кругом произошло движение, женщины зашептались, и с удивлением Лужин заметил, что понимает их язык, сам может на нем говорить. "Который час""-- повторил он. "Девять часов утра,-- сказала одна из женщин,-- Как вы себя чувствуете?" В окно, если чуть приподняться, был виден забор, тоже в пятнах теней. "По-видимому, я попал домой",-- в раздумий проговорил Лужин и опять опустил пустую, легкую голову на подушку. Он слышал некоторое время шепот, легкий звон стекла... Ему показалось, что нелепость всего происходящего чем-то приятна, и что удивительно хорошо лежать, не двигаясь. Так он незаметно заснул и, когда проснулся, увидел опять голубой блеск русской осени. Но что-то изменилось, кто-то незнакомый появился рядом с его постелью. Лужин повернул голову: на стуле справа сидел господин в белом, с черной бородой, и внимательно смотрел улыбающимися глазами. Лужин смутно подумал, что он похож на мужика с мельницы, но сходство сразу пропало, когда господин заговорил: "Карашо?"-- дружелюбно осведомился он. "Кто вы?"-- спросил Лужин по-немецки. "Друг,-- ответил господин,-- верный друг. Вы были больны, но теперь здоровы. Слышите,-- совершенно здоровы". Лужин стал думать над этими словами, но господин не дал ему додуматься и ласково сказал; "Вы должны лежать тихо. Отдыхайте. Побольше спите".