Гости ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли в разных позах, как персонажи в заключительной сцене "Ревизора", остатки угощения, пустые и недопитые стаканы. Одна его рука была тяжело растопырена на скатерти. Из-под полуопущенных, снова распухших век, он смотрел на черный, свившийся от боли кончик спички, которая только что погасла у него в пальцах. Его большое лицо, с вялыми складками у носа и рта, слегка лоснилось, и на щеках, золотистой от света щетиной, уже успел за день наметиться вечно сбриваемый и вечно всходящий волос. Темно-серый, мохнатый на ощупь костюм облегал его теснее, чем прежде, хотя был задуман просторным. Так сидел Лужин, не шевелясь, и блестели стеклянные вазочки с конфетами; и какая-то ложечка застыла на скатерти, далеко от всякого прибора, и в полной неприкосновенности почему-то остался маленький, не прельщавший взгляда, но очень, очень вкусный пирог. "Что же это такое,-- думала Лужина, глядя на мужа,-- Господи, что же это такое?" И она почувствовала бессилие, безнадежность, мутную тоску, словно взялась за дело, слишком для нее трудное. И все пропадало зря, как этот пирог, все пропадало зря,-- незачем было стараться, придумывать развлечения, созывать занятных гостей. Она попробовала представить себе, как вот этого, опять слепого, опять хмурого, Лужина станет возить по Ривьере, и всего только и увидела: Лужин сидит в номере гостиницы, уставившись в пол. С неприятным чувством, что подглядывает сквозь замочную скважину судьбы, она на миг нагнулась и увидела будущее,-- десять, двадцать, тридцать лет,-- и все было то же самое, никакой перемены, все тот же хмурый, согбенный Лужин, и молчание, и безнадежность. Дурная, недостойная мысль, Ее душа сразу разогнулась опять, и кругом были знакомые образы и заботы: пора спать, 'песочного пирога в следующий раз не нужно, какой милый Петров, завтра утром придется ехать насчет паспортных дел, опять откладывается кладбище. Казалось, чего проще,-- сесть им в таксомотор и покатить туда, за город, на маленькое, окруженное пустырем кладбище. Но все случалось так, что ехать нельзя было, то зубы у Лужина болели, то вот паспортные хлопоты, то еще что-нибудь,-- мелкие, незаметные помехи. И сколько теперь будет разных дел... Непременно нужно будет Лужина повести к дантисту. "Опять болит?" -- спросила она и опустила ладонь на руку Лужина. "Да-да",-- сказал он и, скривив лицо, вобрал одну щеку с чмокающим звуком. Зубную боль он придумал на днях, чтобы объяснить как-нибудь свою подавленность и молчание. "Завтра же позвоню дантисту",-- решительно сказала она. "Не надо,-- протяжно проговорил Лужин,-- пожалуйста, не надо". Губы у него задрожали. Он почувствовал, что сейчас разрыдается, слишком уж становилось все это страшно. "Чего не надо?" -- спросила она ласково и вопросительный знак выразила маленьким звуком, вроде "ым?" с закрытыми губами. Он потряс головой и на всякий случай опять пососал зуб. "К дантисту не надо? Нет, Лужина к дантисту поведут. Это нельзя запускать", Лужин встал со стула и, держась за щеку, ушел в спальню. "Я ему дам облатку,-- сказала она.-- Вот что".