Обычно на этот вопрос начинают отвечать с конца. С последних глав повести, когда Дубровский, поздно получив ее сообщение, не смог явиться до венчания. Мы видим девушку в слезах, бледную, отрешенную от всего окружающего, потерявшую последнюю надежду, слышим, как «священник, не дождавшись ее ответа, произнес невозвратимые слова». «Жизнь была ее навеки окована». Когда Дубровский, наконец, явится освободить ее, она с твердостью ответит ему: «Поздно — я обвенчана, я жена князя Верейского». Что тут — гордость? чувство долга? вера в святость обряда и верность клятве?
Давайте вернемся к началу нашего знакомства с героиней повести. Когда Дубровский под видом француза-гувернера Дефоржа должен появиться в имении Троекурова, Маша «не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или мастерового, а слуга или мастеровой не казался ей мужчиною». Лишь после смелого поступка Дефоржа, не пожелавшего снести оскорбление и пристрелившего на месте медведя, девушка увидела, что «храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию, и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее». Дубровский, давая уроки музыки Маше, уже отказался от мысли о мщении Троекурову, простив ему смерть отца, лишение его самого родного дома, источника дохода, положения в обществе, возможности нормальной жизни, наконец. Он понял, что дом, где обитает предмет его любви, священен, что «ни единое существо, связанное с ней узами крови, не подлежит проклятию». А что Маша? У Пушкина мелькнет: «влюбилась, сама еще в том себе не признаваясь», «может быть, она не была еще влюблена, но при первом случайном препятствии или внезапном гонении судьбы пламя страсти должно было вспыхнуть в ее сердце». Какого же препятствия или гонения судьбы ожидает Маша, думая о своем романтическом увлечении? Она думает, какую роль ей сыграть во время первого свидания. И ни чувство, ни даже милая попытка девушки «помучить» влюбленного в нее молодого человека, а трезвый рассудок говорит в ней: «Она чувствовала, что ей было бы неприятно слышать такое объяснение от человека, который по состоянию своему не мог надеяться когда-нибудь получить ее руку».
Воображаемые гонения и препятствия хороши только в прочитанных ей романах, в туманных грезах, а в реальной жизни она четко знает сословные границы, воспитанная в суровых рамках предрассудков и здравого смысла. И уже не «слуга или мастеровой», не гувернер-иностранец, а равный ей по рождению своему дворянин Дубровский все равно отвергнут ею. Ее собственный отец из-за каприза и сумасбродного желания во что бы то ни стало настоять на своем лишил его всего, поставил вне закона властью беззакония. Человек, раскрывший перед Машей всю силу своей любви, может надеяться лишь на то, что она «не отвергнет его преданности» в тяжелую минуту! Узнав о сватовстве старого князя, Маша ищет, как избежать немилого брака: «Лучше умереть, лучше в монастырь, лучше пойду за Дубровского». Посмотрите, в каком ряду стоит для Маши возможность обратиться к его любящему, преданному сердцу — наравне со смертью, с уходом из мира!
Во время последнего свидания перед ненавистным замужеством Маша не найдет других слов для человека, который бы отдал за нее жизнь: «Тогда делать нечего, явитесь за мною — я буду вашей женою». Это выбор из двух зол — «ненавистного брака» и «участи супруги разбойника», кем стал Дубровский, между прочим, по вине ее собственного отца.
Может, воспитание в доме Троекурова, в мире «дикого барства» и преклонения перед богатством и помогло Маше выбрать меньшее из зол. По мнению рассудка, разумеется, потому что сердце ее молчало. Не выбирала она между любовью и долгом: любви просто не было. В этом, по-моему, и трагедия Маши — в том, что любви в мире, где она жила, в рассудочном делении людей по имущественным и сословным признакам, трудно родиться.