-- Уходи, уходи... -- шептала Дуня, хватая Окулка за его могучее плечо и напрасно стараясь сдвинуть с места.
-- Не впервой... -- лениво ответил Окулко. -- Давай водки, Дуня.
Замерло все в кабаке и около кабака. Со стороны конторы близился гулкий топот, -- это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь в кабаке была отворена попрежнему, но никто не смел войти в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели в кабак.
Когда к кабаку подъехал Иван Семеныч, единственная сальная свеча, горевшая на стойке, погасла и наступила зловещая тишина.
-- Берите его! -- кричал Иван Семеныч, бросаясь в дверь.
В мгновение ока произошла невообразимая свалка. Зазвенели стекла в окнах, полетели откуда-то поленья, поднялся крик и отчаянный свист.
-- Вяжи их, ангелы вы мои!.. -- кричал Иван Семеныч, перелезая к стойке по живой куче катавшихся по полу мужицких тел.
-- Готово!.. -- отвечал Матюшка Гущин, который бросился в кабак в числе первых и теперь пластом лежал на разбойнике. -- Тут ён, вашескородие... здесь... Надо полагать, самый Окулко и есть!
Разбойник делал отчаянные усилия освободиться: бил Матюшку ногами, кусался, но все было напрасно.
-- Всех перевязали? -- спрашивал в темноте охриплый голос Ивана Семеныча.
-- Усех, вашескородие... -- отвечал голос туляка-лесообъездчика.
Когда добыли огня и осветили картину побоища, оказалось, что вместо разбойников перевязали Терешку-казака, вора Морока и обоих дураков.
-- Который Окулко? -- спрашивал Иван Семеныч.
Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда узнал, в чем дело, даже побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе:
-- Ну, душа моя, я тебя сейчас так посеребрю, что...
Но он во-время опомнился, махнул рукой и вышел из кабака.
-- Пусть эти подлецы переночуют в машинной, -- указал он на связанных, а потом обернулся, выругал Рачителиху, плюнул и вышел.
Окулко в это время успел забраться в сарайную, где захватил исправничий чемодан, и благополучно с ним скрылся.
XIV
Набат поднял весь завод на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами.
Убежит Никитич под домну, посмотрит "в глаз"*, откуда сочился расплавленный шлак, и опять к лестнице. Слепень бормотал ему сверху, как осенний глухарь с листвени.
______________
* Глазом у доменной печи называют отверстие для выпуска шлаков и чугуна. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
-- Кто-нибудь завернет, тогда узнаем, -- решил Никитич, окончательно удаляясь на свой пост.
В доменном корпусе было совсем темно, и только небольшое слабо освещенное пространство оставалось около напряженно красневшего глаза. Заспанный мальчик тыкал пучком березовой лучины в шлак, но огонь не показывался, а только дымилась лучина, с треском откидывая тонкие синеватые искры. Когда, наконец, она вспыхнула, прежде всего осветилась глубокая арка самой печи. Направо в земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка, на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою "хозяйку", как он называл доменную печь.
-- Да ты откуда объявился-то, Сидор Карпыч? -- удивился Никитич, только теперь заметив сидевшего на его месте сумасшедшего.
-- А пришел...
-- Знаю, что пришел... Михалко, посвети-ка на изложницы, все ли канавки проделаны...
Сидор Карпыч каждый вечер исправно являлся на фабрику и обходил все корпуса, где шла огненная работа. К огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные огни, на раскаленные добела пудлинговые печи, на внутренность домны через стеклышко в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно тень пробегавшей мысли. В застывшем лице на мгновение вспыхивало сознание и так же быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света. Теперь все корпуса были закрыты, кроме доменного, и Сидор Карпыч смотрел на доменный глаз, светившийся огненно-красною слезой. Рабочие так привыкли к безмолвному присутствию "немого", как называли его, что не замечали даже, когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, -- это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, -- в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
-- Мир вам -- и я к вам, -- послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на руку. -- Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь?
-- Ты из кабака, Полуэхт?
-- Было дело... Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха!*
______________
* На фабричном жаргоне "галуха" -- умора. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
-- Так и ушел?
-- Ушел, да еще у исправника чемодан прихватил, родимый мой.
-- Н-ноо?.. Ловко!
Полуэхт посмотрел на Никитича и присел на скамеечку, рядом с Сидором Карпычем, который все следил за горевшею лучиной и падавшими от нее красными искрами.
-- Ну, как твоя хозяйка? -- спрашивал Самоварник, чтобы угодить Никитичу, который в своей доменной печи видел живое существо.
-- Пошаливать начинает для праздника... -- ответил Никитич и, подойдя к деревянной полочке с пробой, показал свежий образчик. -- Половик выкинула, потому не любит она наших праздников.
Самоварник посмотрел пробу и покачал головой. Лучшим чугуном считался серый, потому что легко идет в передел, а белый плохим; половиком называют средний сорт.
-- Наверху, видно, празднуют... -- глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху. -- Засыпки и подсыпки* плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и по волку: все загуляли.
______________
* Засыпки и подсыпки -- рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
К разговаривавшим подошел казачок Тишка, приходившийся Никитичу племянником. Он страшно запыхался, потому что бежал из господского дома во весь дух, чтобы сообщить дяде последние новости, но, увидев сидевшего на скамейке Самоварника, понял, что напрасно торопился.
-- Ну что, малец? -- спрашивал Никитич, зажигая новый пук лучины.
-- Все то же... У нас в дому дым коромыслом стоит: пируют страсть!
-- И Окулка не боятся?
-- Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой... Вприсядку так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал... И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает.
-- Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, -- перебил мальчика Самоварник. -- Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка.
-- Как ты сказал? -- удивился Никитич и даже опустил зажженную лучину, не замечая, что у него уже начала тлеть пола кафтана.
-- Я говорю, родимый мой: кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут с огненной работы и с рудника тоже.
Никитич только теперь понял все значение вопроса и совершенно остолбенел.
-- Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, -- продолжал Самоварник уже с азартом. -- Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им сказал это самое словечко... Да я первый не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву.
-- Постой, постой... -- остановил его Никитич, все еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую голову. -- Как ты сказал: кто будет на фабрике робить?
-- Да я первый!.. Да мне плевать... да пусть сам Устюжанинов жарится в огненной-то работе!..
Довольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся на ноги и размахивал своим халатом под самым носом у Никитича, точно петух. Казачок Тишка смотрел своими большими глазами то на дядю, то на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет дядя.
-- А как же, например, моя-то домна останется? -- накинулся Никитич с азартом, -- для него вдруг сделалось все совершенно ясно. -- Ну, как ее оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь -- и конец!
-- Хошь десять козлов сади, черт с ней, с твоею домной!
-- Ну, нет, брат, это уж ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь.
-- И бросишь, когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики... Сиди и любуйся на нее, когда некому будет робить. Уж мочегане не пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались?
-- Врешь, врешь!.. -- орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. -- Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота -- уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные... Да ты сбесился никак, Полуэхт?
Казачок Тишка вполне понимал дядю и хохотал до слез над Самоварником, который только раскрывал рот и махал руками, как ворона, а Никитич на него все наступает, все наступает.
-- Ты его в ухо засвети, дядя! -- посоветовал Тишка. -- Вот так галуха, братцы...
-- Меня не будет, Тишка пойдет под домну! -- ревел Никитич, оттесняя Самоварника к выходу. -- Сынишка подрастет, он заменит меня, а домна все-таки не станет.
-- Да ведь и сына-то у тебя нет! -- кричал Самоварник.
-- Все равно: дочь Оленку пошлю.
Этот шум обратил на себя внимание литухов, которые тоже бегали в кабак ловить Окулка и теперь сбились в одну кучку в воротах доменного корпуса. Они помирали со смеху над Самоварником, и только один Сидор Карпыч был невозмутим и попрежнему смотрел на красный глаз печи.