Туляцкому и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что все жили в настоящем. Наезд исправника решил все дело: надо уезжать. Первый пример подал и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке и "руки розняла" сама Рачителиха.
-- Мне што покос! -- кричал Деян. -- Не с собой везти... Владай, Никитич, твои счастки. Вот я каков человек есть...
Это послужило точно сигналом, и туляцкое добро полетело: продавали покосы, избы, скотину. Из кержаков купили избы в Туляцком конце старик Основа и брательник-третьяк Гущин, а потом накинулись хохлы. Туляцкая стройка была крепкая, а свои избы у хохлов были поставлены кое-как.
-- Пусть хохлы поживут в хороших-то избах да нас добром поминают, -- говорил Деян.
Нажитое годами добро шло за полцены, да и на него покупателей не находилось. Половина изб оставалась без хозяев. Бойкая Рачителиха купила за двадцать рублей две избы, -- а одну поместила свою мать, старуху Акулину, а в другую пустила жить мать Окулка с Наташкой. Всех переселенцев насчитывали за сто дворов, а из них девяносто в Туляцком конце. Мужики продавали избы и покосы, а бабы зорили разный домашний скарб и продавали скотину. Хохлы прохарчились на избы, а остальное туляцкое добро ушло в Кержацкий конец. Домовитые кержанки особенно рвали скотину, которая в общей сутолоке точно сбесилась, особенно коровы. Тулянки своими руками должны были уводить ревевших и упиравшихся коров в Кержацкий конец. От этой картины общего разгрома дрогнуло сердце даже у Тита Горбатого, и у него в голове зашевелилась мысль, уж ладно ли дело затеялось. Собственно горбатовский двор со всем горбатовским добром уцелел, за исключением разной куренной снасти, проданной в Кержацкий конец. Макар заплатил отцу "выход", а то, за что не было заплачено, пошло в часть отсутствовавшего солдата Артема. Упрямый Тит был рад, что Макар остается: горбатовский двор не будет пустовать. Основа уже приценивался к нему, но отъехал ни с чем.
Зимний мясоед прошел в этих сборах незаметно. В это время обыкновенно в Туляцком конце "играли свадьбы", а нынче только Чеботаревы выдали одну дочь, да и то все дело свертели на скорую руку, так что свадьба походила на пожар. Не до свадеб, когда деньги всем нужны: переселенцам на далекую дорогу, а оставшиеся дома издержались на покупку. Молодые хоть и отмалчивались, но невольно поддавались общему увлечению. Старики и старухи командовали вполне. Притихли даже те, которые кричали раньше против переселения. Не такое было время, чтобы разговоры разговаривать.
Самое тяжелое положение получалось там, где семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали семьи, а дочери оставались. Так было у старого Коваля, где сноха Лукерья подняла настоящий бунт. Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, "як ведмедица".
-- Лежебоки проклятые, эти хохлы, -- ругалась Лукерья с своею свекровью Ганной. -- Только бы им вино трескать... Небойсь испугались орды, потому как там работы всем будет.
-- Ото цокотуха! -- удивлялась Ганна. -- Видкиль ущемилась наша баба!.. Зовсим сказылась!*
______________
* Сказыться -- сойти с ума. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
-- И хохлушки такие же, -- не унималась Лукерья.
Ганна даже поплакала тихонько от взбесившейся снохи и пожаловалась старому Ковалю:
-- Хиба ж я не твоя жинка, Дорох?
-- Эге! -- ответил Коваль. -- А це що таке?.. То я ж ее, ведмедицу, за ухи скубти буду... Геть, лядаща! Чего вона мордуе?.. Побачимо, що з того выйде?..
Действительно, когда вся семья была в сборе, старый Коваль подтянулся и строго сказал Лукерье:
-- Эй ты, голова з ухами... А доки ты будешь тут гвалтувати, пранцеватая? Отто гадюка... Терех, почипляй жинку!
Терешка-казак только посмотрел на отца, -- дескать, попробуй-ка сам зацепить проклятую бабу. Чтобы напустить "страховыну", Коваль схватился даже за свою черемуховую палку, как это делал сват Тит. Впрочем, Лукерья его предупредила. Она так завопила, как хохлы и не слыхивали, а потом выхватила палку у старика и принялась ею колотить мужа.
-- Эге! Отто чертова баба! -- заорал Коваль. -- Та я ж тебя вывертаю, як козу к празднику.
Коваль даже засучил рукава, чтобы поучить ведмедицу, но в тот же момент очутился сначала во дворе, а потом на улице. "Щось таке було?" -- удивился старик вслух. Когда за ним громко захлопнулись ворота, Коваль посмотрел на стоявшего рядом сына Терешку, улыбнулся и проговорил:
-- Терешка, это ты?
-- Я, тату.
-- Эге!.. А ты не говори, що тебе жинка колотила... Больно дерется, проклятуща.
По безмолвному соглашению Ковали отправились прямо к Рачителихе.
-- Перш усего выпьем чарочку за шинкарочку, -- балагурил у кабацкой стойки старый Коваль, как ни в чем не бывало. -- Ну, Дуня, давай нам трохи горилки, щоб вороги мовчалы и сусиди не зналы... Так я говорю, Терешка? Отто ведмедица!.. отто проклятуща!..
XI
На фабрике работа шла своим чередом. Попрежнему дымились трубы, попрежнему доменная печь выкидывала по ночам огненные снопы и тучи искр, по-прежнему на плотине в караулке сидел старый коморник Слепень и отдавал часы. Впрочем, он теперь не звонил в свой колокол на поденщину или с поденщины, а за него четыре раза в день гудел свисток паровой машины.
-- Этакое хайло чертово, подумаешь! -- ругался каждый раз Слепень, когда раздавался этот свисток. -- Не к добру он воет.
У старика, целую жизнь просидевшего в караулке, родилась какая-то ненависть вот именно к этому свистку. Ну, чего он воет, как собака? Раз, когда Слепень сладко дремал в своей караулке, натопленной, как баня, расщелявшаяся деревянная дверь отворилась, и, нагнувшись, в нее вошел Морок. Единственный заводский вор никогда и глаз не показывал на фабрику, а тут сам пришел.
-- Здравствуй, дедушка.
-- Здравствуй и ты.
-- Пустишь, што ли, на фабрику-то?
-- А ступай... Назад пойдешь -- обыщу. Уж такой у нас порядок.
-- Ну, черт с тобой, обыскивай хоть сейчас. Я и сам-то у себя ничего не найду...
-- Да чего тебе на фабрике-то понадобилось, Морок?
-- Мне? А у меня, дедушка, важнеющее дело... Ну, так я пойду.
-- Ах, ты, хрен тебе в голову, што придумал! -- удивлялся Слепень, когда широкая спина Морока полезла обратно в дверь.
Морок уже наполовину вылез, как загудел свисток. Он точно завяз в двери и выругался. Эк, взвыла собака на свою голову... Плюнув, Морок влез обратно в караулку. Это рассмешило даже Слепня, который улыбнулся, кажется, первый раз в жизни: этакой большой мужик, а свистка испугался.
-- Што, не любишь его? -- спросил Слепень после некоторой паузы, протягивая Мороку берестяную табакерку.
-- Свисток-то? А я тебе вот што скажу: лежу я это утром, а как он загудит -- и шабаш. Соскочу и не могу больше спать, хоть зарежь. Жилы он из меня тянет. Так бы вот, кажется, горло ему перервал...
-- Самая подлая машинка, -- согласился Слепень, делая ожесточенную понюшку.
Старый Слепень походил на жука: маленький, черный, сморщенный. Он и зиму и лето ходил без шапки. В караул он попал еще молодым, потому что был немного тронутый человек и ни на какую другую работу не годился. По заводу он славился тем, что умел заговаривать кровь и зимой после бани купался в проруби. Теперь рядом с громадною фигурой Морока он походил совсем на ребенка и как-то совсем по-ребячьи смотрел на могучие плечи Морока, на его широкое лицо, большую бороду и громадные руки. А Морок сидел и что-то думал.
-- Пропащее это дело, ваша фабрика, -- проговорил, наконец, Морок, сплевывая на горевший в печке огонь. Слепень постоянно день и ночь палил даровые заводские дрова. -- Черту вы все-то работаете...
-- Сам-то ты черт деревянный!..
-- Сам-то я? -- повторил как эхо Морок, посмотрел любовно на Слепня и засмеялся. -- Мне плевать на вас на всех... Вот какой я сам-то! Ты вот, как цепная собака, сидишь в своей караулке, а я на полной своей воле гуляю. Ничего, сыт...
-- Сыт, так и убирайся, откуда пришел.
-- И уйду.
Морок нахлобучил шапку и вышел. Он осторожно спустился по деревянной лестнице вниз к доменному корпусу, у которого на скамеечке сидели летухи и формовщики.
-- Робя, гли, Морок! -- раздались удивленные голоса. -- В приказчики пришел наниматься.
-- Чему обрадели, галманы! -- огрызнулся Морок и зашагал дальше.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били, других он сам бил. Но он не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни о чем с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
-- Ишь какого черта нагородили! -- проворчал он и побрел к пудлинговым печам.
-- Морок идет!.. Морок пришел! -- кричали мальчишки-поденщики, забегая вперед.
Морок посидел с пудлинговыми и тоже поговорил ни о чем, как с кузнецами. Около него собиралась везде целая толпа, ждавшая с нетерпением, какое колено Морок отколет. Недаром же он пришел на фабрику, -- не таковский человек. Но Морок балагурил со всеми -- и только.
-- Пришел поглядеть, как вы около огня маетесь, -- объяснял он, между прочим. -- Дураки вы, вот што я вам скажу...
-- Вот так отвесил... Ай да Морок!
-- Конешно, дураки. Прежде-то одни мужики робили, ну, а потом баб повели на фабрику, а бабы ребятишек... Это как, по-вашему? Богачество небойсь принесете домой... Эх вы, галманы, право, галманы!