-- Полуэхту Меркулычу сорок одно с кисточкой, -- говорил Морок, встречая без шапки своего заклятого врага. -- Сапожки со скрипом у Полуэхта Меркулыча, головка напомажена, а сам он расповаженный... Пустой колос голову кверху носит.
-- Отстань, смола горючая! -- ругался Самоварник.
Доведенный до отчаяния, Полуэхт попробовал даже подкупить Морока и раз, когда тот поджидал его на мосту, подошел прямо к нему и проговорил с напускною развязностью:
-- А што, сусед, разве завернем отседа к Рачителихе?.. Выпили бы, родимый мой...
Сначала Морок как будто оторопел, -- он не ожидал такого выверта, -- но потом сообразил и, показывая свой кулак, ответил:
-- У меня уж для тебя и закуска припасена... Пойдем. Тебе которого ребра не жаль?
Ненависть Морока объяснялась тем обстоятельством, что он подозревал Самоварника в шашнях с Феклистой, работавшей на фабрике. Это была совсем некрасивая и такая худенькая девушка, у которой душа едва держалась в теле, но она как-то пришлась по сердцу Мороку, и он следил за ней издали. С этою Феклистой он не сказал никогда ни одного слова и даже старался не встречаться с ней, но за нее он чуть не задушил солдатку Аннушку только потому, что не терял надежды задушить ее в свое время.
Положение Самоварника получалось критическое: человек купил себе дом -- и вдруг ни проходу, ни проезду. Ничего не оставалось, как вернуться в свой Кержацкий конец на общее посмешище. Единственным союзником Самоварника являлся синельщик Митрич, тощий и чахоточный вятчанин, появившийся в Ключевском заводе уже после воли. Этот Митрич одинаково был чужим для всех трех концов и держал сторону Самоварника только потому, что жил у него на квартире. Пользы от Митрича не могло и быть. В самый разгар этой борьбы Самоварника с Мороком явился на выручку "Домнушкин солдат". Он познакомился с Полуэхтом где-то на базаре, а потом завернул по пути к нему в избу.
-- Одолел меня Морок, -- жаловался Полуэхт. -- Хошь сейчас избу продавать... Прямо сказать: язва.
Артем только качал головой в знак своего сочувствия.
-- Ядовитый мужичонко, -- поддакивал он Самоварнику. -- А промежду прочим и так сказать: собака лает -- ветер носит. Надо его будет немного укоротить.
-- Родимый мой, заставь вечно бога молить!.. Поедом съел... Вот спроси Митрича.
-- Укротим, Полуэхт Меркулыч, только оно не вдруг, а этак полегоньку... Шелковый будет.
Когда Морок увидел, как Артем завел "канпанию" с Самоварником, то закипел страшною яростью и, выскочив на улицу, заорал:
-- Эй, солдат, кислая шерсть, чаю захотел?.. Завели канпанию, нечего сказать: один двухорловый, а другой совсем темная копейка. Ужо который которого обует на обе ноги... Ах, черти деревянные, что придумали!.. На одной бы веревке вас удавить обоих: вот вам какая канпания следовает...
-- Ах, озорник, озорник! -- удивлялся "Домнушкин солдат". -- Этакая пасть, подумаешь, а?
Вместе с Самоварником солдат пробрался на фабрику и осмотрел все с таким вниманием, точно собирался ее по меньшей мере купить. С фабрики он отправился на Крутяш.
-- Давно собираюсь роденьку свою навестить, -- объяснял он Самоварнику. -- К Никону Авдеичу, значит... Не чужой он мне, ежели разобрать. Свояком приходится.
Эта смелость солдата забраться в гости к самому Палачу изумила даже Самоварника: ловок солдат. Да еще как говорит-то: не чужой мне, говорит, Никон Авдеич. Нечего сказать, нашел большую родню -- свояка.
Действительно, Артем отправился на Медный рудник и забрался прямо к Анисье в качестве родственника. Сначала эта отчаянная бабенка испугалась неожиданного гостя, а потом он ей понравился и своею обходительностью и вообще всем поведением.
-- Все-то у вас есть, Анисья Трофимовна, -- умиленно говорил солдат. -- Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут... У каждого своя линия. Вот моя Домна... Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша -- моя, и худа -- моя... Закон-то для всех один.
-- Уж ты не взыскивай с нее очень-то, -- умасливала его Анисья. -- Одна у нас, у баб, слабость. Около тебя-то опять человеком будет.
-- Это вы правильно, Анисья Трофимовна... Помаленьку. Живем, прямо сказать, в темноте. Народ от пня, и никакого понятия...
Палач отнесся очень благосклонно к "свояку" и даже велел Анисье подать гостю стакан водки.
-- Не потребляю, Никон Авдеич, -- ответил Артем. -- Можно так сказать, что даже совсем презираю это самое вино.
-- Какой же ты после этого солдат? -- удивлялся Палач. -- Эх, служба, служба, плохо дело...
-- И прежде не имел я этого малодушия, Никон Авдеич, а теперь уж привыкать поздно.
Особенно любил Артем ходить по базару в праздники; как из церкви, так прямо и на базар до самого вечера. С тем поговорит, с другим, с третьим; в одной лавке посидит, перейдет в другую, и везде свой разговор. Базар на Ключевском был маленький, всего лавок пять; в одной старший сын Основы сидел с мукой, овсом и разным харчем, в другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т.д. Две лучших лавки принадлежали Груздеву, одна с красным товаром, другая с галантереей. Перед рождеством в лавку с красным товаром Груздев посадил торговать Илюшку Рачителя: невелик паренек, а сноровист. Поверять его приезжал каждую субботу старший приказчик из Мурмоса, а иногда сам Груздев, имевший обыкновение наезжать невзначай.
По праздникам лавка с красным товаром осаждалась обыкновенно бабами, так что Илюшка едва успевал с ними поправляться. Особенно доставалось ему от поденщиц-щеголих. Солдат обыкновенно усаживался где-нибудь у прилавка и смотрел, как бабы тащили Илюшке последние гроши.
-- Эх, бить-то вас некому, умницы! -- обругает он иной раз, когда придется невтерпеж от бабьей глупости. -- Принесла деньги, а унесла тряпки...
-- Ты сам купи да подари, а потом и кори, -- ругались бабы. -- Чего на чужое-то добро зариться? Жене бы вот на сарафан купил.
Илюшка вообще был сердитый малый и косился на солдата, который без дела только место просиживает да другим мешает. Гнать его из лавки тоже не приходилось, ну, и пусть сидит, черт с ним! Но чем дальше, тем сильнее беспокоили эти посещения Илюшку. Он начинал сердиться, как котенок, завидевший собаку.
-- Трудненько тебе, Илюша, -- ласково говорит солдат. -- Ростом-то еще не дошел маненько...
-- Не твоя забота, -- огрызается Илюшка. -- Шел бы ты, куда тебе надо, а то напрасно только глаза добрым людям мозолишь.
-- Ишь ты, какой прыткой! -- удивляется солдат. -- Места пожалел.
В каких-нибудь два года Илюшка сделался неузнаваем -- вырос, поздоровел, выправился. Только детское лицо было серьезно не сто годам, и на нем ложилась какая-то тень. По вечерам он частенько завертывал проведать мать в кабаке, -- сам он жил на отдельной квартире, потому что у матери и без него негде было кошку за хвост повернуть. Первым делом Илюшка подарил матери платок, и это внимание прошибло Рачителиху. Зверь Илюшка точно переродился, и материнское сердце оттаяло. Да и все другие не нахвалились, начиная с самого Груздева: очень уж ловкий да расторопный мальчуган. Большому за ним не угнаться. Рачителиха чувствовала, что сын жалеет ее и что в его задумчивых не по-детски глазах для нее светится конец ее каторжной жизни. Не век же и ей за кабацкою стойкой мыкаться.
Раз вечером Илюшка пришел к матери совсем угрюмый и такой неласковый, что это встревожило Рачителиху.
-- Уж ты здоров ли? -- спросила она.
-- Ничего, слава богу...
Помолчав немного, Илюшка, между прочим, сказал:
-- Солдат меня этот одолел... Придет, вытаращит глаза и сидит.
-- Ну, и пусть сидит... Он ведь везде эк-ту ходит да высматривает. Вчерашний день потерял...
-- Нет, мамынька, не то: неспроста он обхаживает нас всех.
-- Чумной какой-то!.. Дураком не назовешь, а и к умным тоже не пристал.
Илюшка только улыбнулся и замолчал.
-- Мамынька, што я тебе скажу, -- проговорил он после длинной паузы, -- ведь солдат-то, помяни мое слово, или тебя, или меня по шее... Верно тебе говорю!
-- Н-но-о?!
-- Верно тебе говорю... Вот погляди, как он в кабак целовальником сядет.
-- Да не пес ли? -- изумилась Рачителиха. -- А ведь ты правильно сказал: быть ему в целовальниках... Теперь все обнюхал, все осмотрел, ну, и за стойку. А только как же я-то?
-- Ты-то?.. Ты так и останешься, а Груздев, наверное, другой кабак откроет... У тебя мочеганы наши, а у солдата Кержацкий конец да Пеньковка. Небойсь не ошибется Самойло-то Евтихыч...
VI
Известие, что на его место управителем назначен Палач, для Петра Елисеича было страшным ударом. Он мог помириться с потерей места, с собственным изгнанием и вообще с чем угодно, но это было свыше его сил.
-- Им нужны кровопийцы, а не управители! -- кричал он, когда в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. -- Они погубят все дело, и тогда сам Лука Назарыч полетит с своего места... Вот посмотрите, что так будет!
-- А ну их! -- равнодушно соглашался исправник. -- Я сам бросаю свою собачью службу, только дотянуть бы до пенсии... Надоело.
Иван Семеныч вообще принял самое живое участие в судьбе Мухина и даже помогал Нюрочке укладываться.
-- Я к тебе в гости на Самосадку приеду, писанка, -- шутил он с девочкой. -- Летом будем в лес по грибы ходить... да?
Предварительно Петр Елисеич съездил на Самосадку, чтобы там приготовить все, а потом уже начались серьезные сборы. Домнушка как-то выпросилась у своего солдата и прибежала в господский дом помогать "собираться". Она горько оплакивала уезжавших на Самосадку, точно провожала их на смерть. Из прежней прислуги у Мухина оставалась одна Катря, попрежнему "на горничном положении". Тишка поступал "в молодцы" к Груздеву. Таисья, конечно, была тоже на месте действия и управлялась вместе с Домнушкой.