-- Нно-о? Так они, мошенники, ко мне в избу повадились? -- спрашивал он. -- Ужо я доберусь до этих мочеганишек и Оленку произведу! Только вот мне домну свою в праздник-то нельзя оставить, потому какой ноне народ -- как праздник, все и разбегутся, а я Оленку произведу, шельму.
Действительно, в одно воскресенье Никитич нежданно-негаданно заявился домой и застал всю компанию в сборе. Он, не говоря худого слова, схватил Илюшку Рачителя за ворот и поволок из избы. Потом принялся за Пашку.
-- Я вам покажу, молокососы, как страмить отецкую дочь! -- орал Никитич, разделываясь с Пашкой. -- Я произведу...
Но в самый горячий момент этой отеческой расправы за Пашку вступилась Оленка, и у Никитича опустились руки. Он обругал дочь и только пробормотал:
-- Ах ты, бесстыдница Оленка... Ну-ко, погляди мне в глаза!
Вечером Никитич сидел в избе у Тита Горбатого и жаловался на озорника Пашку, который "омманул" его Оленку.
-- Как же теперь этому самому делу быть? -- спрашивал он, беспомощно разводя руками.
Тит по туляцкой хитрости прикинулся, что не понимает ничего, и только качал головой.
-- Нет, што я теперь с дочерью-то буду делать? -- приставал Никитич, входя в азарт все больше, -- а? Слава-то какая про девку пройдет...
Когда Тит уж не мог больше притворяться, то обещал отдуть Пашку черемуховою палкой, что нисколько не удовлетворило Никитича. Старики долго перекорялись и спорили, а потом отправились решать свое дело в кабак к Рачителихе. У стойки сидел старый Коваль, такой грустный и невеселый.
-- Што мы теперь будем делать? -- спрашивал Никитич старого хохла, который через Федорку должен был знать все. -- Слава-то, слава-то какая!..
Коваль только покрутил своею сивою головой и вздохнул.
-- Нечего вам мудрить-то, старые черти! -- огрызнулась на всех троих Рачителиха. -- Не вашего это ума дело... Видно, брать тебе, Никитич, Пашку к себе в дом зятем. Федорку принял, а теперь бери Пашку... Парень отличный.
IX
Лето было дождливое, и сена поставили сравнительно немного. Особенно неудачная вышла страда на Самосадке, где почти все сено сгнило. В горах это случается: заберется ненастье и кружится на одном месте. И в Мурмосе "сена не издались", так что негде было и купить его ближе ста верст, да и в сторону орды тоже на траву вышел большой "неурождай". Об овсах ходили нехорошие слухи.
-- Дело скверное, Леонид Федорыч, -- предупреждал Петр Елисеич еще летом нового главного управляющего.
-- А нам-то какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном не торгуем. Подряды на дрова, уголь и транспорт сданы с торгов еще весной по средним ценам. Мы исполним то, что обещали, и потребуем того же и от других. Я понимаю, что год будет тяжелый, но важен принцип. Да...
-- С формальной стороны вы правы, но бывают обстоятельства, когда приходится поступиться даже своим принципом.
-- Все это сентиментальности, Петр Елисеич! -- смеялся Голиковский. -- В доброе старое время так и делали: то шкуру с человека спустят, то по головке погладят. А нужно смотреть на дело трезво, и прежде всего принцип.
-- Знаю, знаю. Вы смотрите на людей, как на машину.
-- Как и на самого себя. Милый Петр Елисеич, нельзя иначе в таком деле, где все держится принципом.
Споры на эту тему продолжались все лето, а осенью в Мурмос к главному управляющему явились первыми углепоставщики с Самосадки и заявили, что по взятым ценам они не могут выполнить своих подрядов. Голиковский ответил, что ничего не может сделать для них, а в случае неисполнения поставок они (вынудят его обратиться к закону. Да, их заставят сделать то, что они должны. Он не кричал на мужиков, не топал ногами, не приходил в неистовство, как, бывало, Лука Назарыч, а держал себя совершенно бесстрастно, как доктор с пациентами. Самосадчане три раза пытались уговорить начальство и ушли ни с чем. Та же участь постигла ключевлян, а затем и мурмосских подрядчиков, перевозивших руду, железо и чугун.
Наступила голодная зима, самое ужасное время, какое посылается только в наказание. Предсказания Петра Елисеича начали сбываться, да и не трудно было предвидеть последствия недостатка корма. До первого снега скотина еще кое-как околачивалась, наполовину в лесу, наполовину дома. Богатые мужики успели приколоть лишних коров еще в промежговенье, после филипповок, когда они еще были нагулянные с лета; мясо съели, а кожа осталась в барышах. Бедные тянулись из последнего, жалеючи ребятишек. В заводе не было даже тех запасов старогодней соломы, которая спасает от голодовок деревню. Между мужиками и бабами началась жестокая война из-за каждого клочка сена: мужики берегли сено лошадям, бабы -- коровам и овцам. Голодная скотина ревела "истошным" голосом, и ее выгоняли на улицу, чтобы промышляла еду сама по старым назьмам и около чужих дворов. Коровы сейчас же сбавили молоко, а в Хохлацком конце начался голодный падеж. Не запасливый был народ хохлы на сено, а туляки берегли корм для себя, как и кержаки.
Когда началась вывозка угля и дров, заготовленных в куренях с лета, недокормленные лошади быстро выбились из сил, особенно лошади из дальних мест, как Самосадка. Жаль было смотреть, как голодная скотина валилась с ног. По дороге из Ключевского завода в Самосадку в стороне валялись уже десятки палых лошадей. Мужики крепились до последнего, а потом Самосадка забастовала вся разом, как один человек. Это было сигналом для Ключевского завода и Мурмоса, где углепоставщики и подрядчики тоже забастовали. Целый заводский округ очутился в самом критическом положении: если по зимнему пути не вывезти древесного топлива, то заводы должны приостановить свое действие на целый год, а это грозило убытками в сотни тысяч рублей. Голиковский прискакал в Ключевской завод в сопровождении уездного исправника; горных исправников уже не существовало, и добряк Иван Семеныч давно удалился на покой в свою Малороссию.
-- Это бунт, -- заявил Голиковский, входя в комнату. -- Очевидно, зачинщики всего дела скрываются в Самосадке. Да, я имею некоторые сведения.
Петр Елисеич отмалчивался, что еще больше раздражало Голиковского. Старик исправник тоже молча курил сигару; это был администратор нового типа, который понимал, что самое лучшее положение дел в уезде то, когда нет никаких дел. Создавать такие бунты просто невыгодно: в случае чего, он же и останется в ответе, а пусть Голиковский сам расхлебывает кашу, благо получает ровно в пять раз больше жалованья.
-- Что же вы молчите, Петр Елисеич? -- накинулся Голиковский на своего приятеля.
-- Что же я могу вам оказать, Леонид Федорович, кроме того, что уже высказал раньше, за полгода вперед?
-- Следовательно, по-вашему, виноват во всем один я? Благодарю. Именно этого я не ожидал от вас!
-- Виновато дождливое лето, Леонид Федорович. Я вас предупреждал.
-- Да. Но ведь заводы не богоугодное заведение. Прежде всего принцип. Я последовательный человек. Необходимо съездить на Самосадку и в корне вырвать смуту.
Поездка на Самосадку, однако, не привела ни к чему. Остовы палых лошадей по всей дороге иллюстрировали дело лучше всего. В редком дворе находился полный комплект рабочих лошадей: часть вывалилась, а другая обессилела. Если углевозу выгодно было производить поставку, работая на трех лошадях, то работать на одной не было никакого расчета. Переговоры с мужиками окончательно выяснили положение дела. Исправник слушал и отмалчивался, а для острастки велел взять Мосея Мухина и препроводить его в Мурмос. Собственно, у исправника была своя цель: произвести негласное дознание относительно агитации о своей земле и о новой секте "духовных братьев". Бунт углепоставщиков служил только прикрытием. Пользуясь случаем, он имел несколько объяснений со стариком Основой, а потом просил Петра Елисеича вызвать лесообъездчика Макара Горбатого. Это было легкое предварительное дознание, пока ничего не выяснившее.
-- Хорошо, идите домой, -- закончил исправник. -- После поговорим...
Голиковский заметно испытывал угнетенное состояние духа и по возвращении с Самосадки долго разговаривал с Нюрочкой, горячо интересовавшейся ходом всего дела. Он мог только удивляться, что эта барышня, выросшая в четырех стенах, так много знает.
Голиковский как-то особенно внимательно смотрел все время на Нюрочку, а потом с грустью в голосе заметил:
-- Да, я теперь понимаю вас... У вас есть свой мирок, в котором вы живете. Понимаю и то, почему вы в последнее время заметно отвернулись от меня.
Нюрочка хотела что-то ответить, но Голиковский быстро поцеловал у нее руку и вышел. Ей вдруг сделалось его жаль, и она со слезами на глазах убежала к себе в комнату.
Отъезд Голиковского из Ключевского завода сопровождался трагикомическою сценой. В господский дом явился Морок и, когда Голиковский усаживался уже в экипаж, приступил к нему:
-- Вашескородие, явите божескую милость...
-- Что тебе нужно, любезный?
-- Кобыла издыхает, вашескородие... Какой же я буду человек без кобылы?.. Явите...
-- В холодную! -- коротко ответил за Голиковского исправник, указывая стоявшему без шапки Основе на бунтаря.
Экипаж уехал, и Основа, подхватив Морока под локоть, шутя проговорил:
-- Ну, айда на даровую квартиру!
-- Сам приду... -- сумрачно ответил Морок, вырываясь. -- Еще успеешь.
Он крупно зашагал домой, удрученный горем. Знаменитая кобыла действительно издыхала. Она лежала пластом и не могла подняться даже на передние ноги. Морок сбегал к Домнушке и выпросил несколько ломтей черствого ржаного хлеба. Но кобыла великодушно отказалась от еды, а только посмотрела на хозяина потухавшим большим глазом. Морок не мог даже мысли допустить, что его единственное достояние вдруг превратится в ничто, и послал Феклисту к Рачителихе за косушкой водки, -- он, как коновал, пускался на последние средства. Принесенная водка была вылита в рот кобыле, но она уже не могла проглотить живительной влаги и издохла на глазах собравшихся соседей. Морок пришел в какое-то неистовство: рвал на себе волосы, ругался, грозил неизвестно кому кулаком, а слезы так и катились по его лицу.