-- Как не признать, Никон Авдеич...
Окулко поднял голову и внимательно посмотрел на Палача. Их глаза встретились. Палач выпил второй стакан, вытер губы рукой и спросил Окулка:
-- Что, узнал?
Не дожидаясь ответа, Палач хрипло засмеялся.
-- Откуда бог несет? -- спрашивала Рачителиха участливым тоном. -- Вон какая непогодь.
-- А пришел посмотреть, как вы тут живете... Давно не бывал. Вот к Анисье в гости пойду... Может, и не прогонит.
-- Как будто оно неловко, Никон Авдеич, -- заговорила Рачителиха, качая головой. -- Оно, конечно, дело житейское, a все-таки Матюшка-то, пожалуй, остребенится...
-- Да ведь я не к нему?
-- Ты-то не к нему, да Анисья-то его, выходит... Как же этому делу быть, Никон Авдеич?
Палач только развел руками: дескать, что тут поделаешь? Молчаливый Окулко еще раз посмотрел на него и проговорил:
-- Пойдем ко мне в волость ночевать, Никон Авдеич... Прежде-то мы с тобой ссоривались, а теперь, пожалуй, и делить нам нечего.
-- И в самом деле, -- подхватила Рачителиха, -- чего лучше! Тепло в волости-то, а поесть я ужо пришлю. К Анисье-то погоди ходить.
-- Давай нам полуштоф, Дуня, -- заявил Окулко. -- Устроим мировую.
На стойке появилась опять водка. Бывший крепостной разбойник и крепостной управитель выпили вместе и заставили выпить Рачителиху, а потом, обнявшись, побрели из кабака в волость.
-- Кто у вас старшиной-то нынче, Окулко? -- спрашивал Палач.
-- А Макар Горбатый... Прежде в лесообъездчиках ходил. Основа-то помер, так на его место он и поступил... Ничего, правильный мужик. В волости-то не житье, а масленица.
Так они подошли самым мирным образом к волости. Окулко вошел первым и принялся кого-то расталкивать в темной каморке, где спали днем и ночью волостные староста и сотские.
-- Эй, вставай, голова малиновая! -- будил Окулко лежавшего пластом на деревянном конике мужика. -- Погляди-ко, какого я гостя приспособил.
С трудом поднялась мохнатая голова и посмотрела на вошедших. Это был заворуй Морок, служивший при волости сторожем. Окулко исправлял должность сотского. Долго он ходил из острога в острог, пока был не вырешен окончательно еще по старому судопроизводству: оставить в подозрении -- и только. Пришел Окулко после двадцатилетнего скитальчества домой ни к чему, пожил в новой избе у старухи матери, а потом, когда выбрали в головы Макара Горбатого, выпросился на службу в сотские -- такого верного слуги нужно было поискать. С Мороком они жили душа в душу и свою службу исправляли с такою ревностью, что ни одна кража и никакое баловство не могло укрыться. Прочухавшись, Морок вглядывался в Палача и потом ахнул от изумления.
-- А ты вот што, Морок: соловья баснями не кормят... Айда к Рачителихе за полштофом! Душа разгорелась.
Вечером в волости все трое сидели обнявшись и горланили песни. Пьяный Палач плакал слезами умиления.
Расставшись с Палачом у кабака Рачителихи, Груздев бодро пошел к базару. Вон и магазин солдата Артема и лавка Тишки -- все его разорители радуются. Ну, да бог с ними. Рядом с домом солдата Артема красовался низенький деревянный домик в шесть окон -- это была новая земская школа. Нюрочка с мужем и жили в ней, -- при школе полагалась квартира учителю. Груздева взяло сомнение, не завернуть ли к сыну, но он поборол это желание, вздохнул и пошел дальше. Господский дом был летом подновлен и в нем жил сейчас новый управитель "из поляков". Мурмосские заводы за долги ушли с молотка и достались какой-то безыменной кампании, которая приобрела их в рассрочку на тридцать девять лет и сейчас же заложила в земельный банк. Для видимости фабрики ремонтировали, и доменные печи пущены в действие. Даже на медном руднике дымилась паровая машина. Груздев еще раз вздохнул, -- он в тонкости понимал крупную мошенническую аферу и то безвыходное положение, в каком находился один из лучших уральских горнозаводских округов.
Минуя заводскую контору, Груздев по заводской плотине направился в Кержацкий конец. У домны он остановился, чтобы поздороваться с Слепнем, который отказался узнавать его.
-- А Никитич где? -- спросил Груздев.
-- Во, руководствует под домной, -- указал Слепень на фабрику. -- Груздева-то я хорошо знавал, только он не такой был.
Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев прошел мимо двора брательников Гущиных, миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи. Он постучал в оконце и помолитвовался: "Господи Исусе Христе, помилуй нас!" -- "Аминь!" -- ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся, что не застанет мастерицы дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу.
-- Здравствуй, сестрица, здравствуй, дорогая, -- здоровался с ней Груздев.
-- Да как это ты надумал-то ко мне зайти, Самойло Евтихыч? Ах, батюшки, неужели ты пешком?
-- Будет, сестрица, поездил в свою долю, а теперь пешечком... Получше нас люди бывали да пешком ходили, а нам и бог велел.
Таисья правела гостя в заднюю избу и не знала, куда его усадить и чем угостить. В суете она не забыла послать какую-то девчонку в школу оповестить Нюрочку, -- за быстроту в шутку Таисья называла эту слугу телеграммой.
-- Вот ужо самоварчик поставлю, родимый мой, а то, может, водочки хочешь с дороги? -- угощала Таисья.
-- Ничего не нужно, мастерица: хлебца ржаного кусочек да водицы... Сладко ел, сладко пил, сладко жил, -- пора и честь знать.
По разговору и по взгляду Таисья сразу догадалась, что Груздев пришел к ней неспроста. Пока "телеграмма" летала в школу, она успела кое-что выспросить и только качала головой.
-- Все порешил, и будет, -- рассказывал Груздев и улыбался. -- И так-то мне легко сейчас, сестрица, точно я гору с себя снял. Будет... А все хватал, все было мало, -- даже вспомнить-то смешно! Так ли я говорю?
-- Куда же ты направился сейчас, Самойло Евтихыч?
-- А в Заболотье, к матери Енафе.
Таисья опустила глаза и собрала губы оборочкой, а Груздев опять улыбнулся.
-- Знаю, знаю, сестрица, что ты подумала: слабый человек мать Енафа... так?.. Знаю... Только я-то почитаю в ней не ее женскую слабость, а скитское иночество. Сам в скитах буду жить... Где сестрица-то Аглаида у тебя?
-- Ужо пошлю и за ней, -- растерянно ответила Таисья. -- Трудно тебе будет, Самойло Евтихыч, с непривычки-то.
-- Сперва я на Анбаш думал, к матери Фаине, да раздумал: ближе будет Енафа-то, да и строгая она нынче стала, как инока Кирилла убили.
"Телеграмма" вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, -- очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек... Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала.
-- Слышал, как вы тут живете, Нюрочка, -- говорил Груздев, усаживая сноху рядом с собой. -- Дай бог и впереди мир да любовь... А я вот по дороге завернул к вам проститься.
-- Как проститься? -- удивилась Нюрочка.
-- А так... Ухожу в лес, душу свою грешную спасать да чужие грехи замаливать.
Он рассказал то же, что говорил перед этим Таисье, и все смотрел на Нюрочку любящими, кроткими, просветленными глазами. Какая она славная, эта Нюрочка, -- еще лучше стала, чем была в девушках. И глаза смотрят так строго-строго -- строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи.
-- А у нас-то што тут делается, -- рассказывала Таисья, чтобы успокоить взволнованных свиданием родственников. -- И не разберешь ничего: перепутались концы-то наши... Мочеганка Федорка недавно мужа окрестила и закон с ним приняла у православного попа, мочеган Пашка Горбатый этак же жену Оленку окрестил... То же самое и про Илюшку Рачителя сказывают, -- он у вас в Мурмосе торгует, а взял за себя сестру Аглаиды нашей. Другие опять в нашу веру уходят, хоть взять того же старшину Макара: он не по старой вере, а в духовных братьях. Аглаида его и в согласие принимала.
Вечерком завернул к Таисье новый старшина Макар, который пришел вместе с Васей, а потом пришла сестра Аглаида. Много было разговоров о ключевском разоренье, о ключевской нужде, о старых знакомых. Груздев припомнил и мочеганских ходоков, которые искали свою землю в орде.
-- А они в комарниках в церкви служат, -- объяснил Макар. -- Вместе и живут старички... Древние стали, слабые, а все вместе.
На другой день утром в избушке Таисьи еще раз собрались все вместе проводить Самойла Евтихыча. Нюрочка опять плакала, а Груздев ее утешал:
-- Не плакать нужно, моя умница, а радоваться, что слеп был человек, всю жизнь слеп, и вдруг прозрел.
По обычаю, присели перед отходом, а потом началось прощанье. Груздев поклонился в ноги обеим "сестрам", и Таисье и Аглаиде.
-- Не вам кланяюсь, а вашему женскому страданию, -- шептал он умиленно. -- Чужие грехи на себе несете...
У ворот избушки Таисьи долго стояла кучка провожавших Самойла Евтихыча, а он шел по дороге в Самосадку, шел и крестился.