-- А ну их! -- отмахивался учитель костлявою рукой. -- Разе они что могут понимать?.. Необразованные люди...
Действительно, в углу кабака, на лавочке, примостились старик хохол Дорох Ковальчук и старик туляк Тит Горбатый. Хохол был широкий в плечах старик, с целою шапкой седых волос на голове и маленькими серыми глазками; несмотря на теплое время, он был в полушубке, или, по-хохлацки, в кожухе. Рядом с ним Тит Горбатый выглядел сморчком: низенький, сгорбленный, с бородкой клинышком и длинными худыми руками, мотавшимися, как деревянные.
-- И што тилько будет? -- повторял Тит Горбатый, набивая нос табаком. -- Ты, Дорох, как своею, этово-тово, головой полагаешь, а?
-- Та я такочки вгадаю: чи були паны и будуть, чи були мужики и зостануться... Така в мене голова, Тит.
-- А ты неладно, Дорох... нет, неладно! Теперь надо так говорить, этово-тово, што всякой о своей голове промышляй... верно. За барином жили -- барин промышлял, а теперь сам доходи... Вот оно куда пошло!.. Теперь вот у меня пять сынов -- пять забот.
-- Нашел заботу, Тит... ха-ха!.. Одна девка стоит пятерых сынов... Повырастают большие, батьку и замена. Повертай, як хто хоче... Нэхай им, сынам. Була бы своя голова у каждого... Вот як кажу тоби, старый.
-- Старичкам наше почтение! -- здоровался с ними дозорный Самоварник. -- Чего ворожите, старички?
-- А так, Полуэхт, промежду себя балакаем, -- уклончиво отвечал Тит, недолюбливавший пустого человека. -- То то, то другое... Один говорит, а другой слухает, всего и работы...
-- Верно, старички... верно, родимые.
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки в бока, так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост, и, наклонив свое "шадривое" лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса:
-- Вот што, старички, родимые мои... Прожили вы на свете долго, всего насмотрелись, а скажите мне такую штуку: кто теперь будет у нас на фабрике робить, а?
Старики переглянулись, посмотрели на Полуэхта, известного заводского враля, и одновременно почесали в затылках: им эта мысль еще не приходила в голову.
-- А кто в гору полезет? -- не унимался Самоварник, накренивая новенький картуз на одно ухо. -- Ха-ха!.. Вот оно в чем дело-то, родимые мои... Так, Дорох?
-- Пранци твоему батьку, якое слово вывернул! -- добродушно удивлялся Ковальчук и опять смотрел на Тита. -- Уси запануем, а хто буде робить?
-- Да меня на веревке теперь на фабрику не затащишь! -- орал Самоварник, размахивая руками. -- Сам большой -- сам маленький, и близко не подходи ко мне... А фабрика стой, рудник стой... Ха-ха!.. Я в лавку к Груздеву торговать сяду, заведу сапоги со скрипом.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех и даже ругал неизвестно кого.
-- Да, оно точно што тово... -- повторял Тит Горбатый, ошеломленный общим галденьем. -- Оно действительно... Как ты думаешь, Дорох?
-- А кажу бисова сына этому выворотню, Тит... Ото так!.. Пидем та и потягнем горилки, Тит, бо в мене голова як гарбуз.
XI
-- Козак иде... шире дорогу! -- кричал голос на улице.
-- Ото дурень, Терешка мой... -- самодовольно говорил старик Ковальчук, толкая локтем Тита Горбатого. -- Такой уродивсь: дурня не выпрямишь.
Горбатый посмотрел на приятеля слезившимися глазами и покачал головой.
-- Бачь, як разщирився мой козак... го!.. -- радовался Ковальчук, заглядывая в двери. -- Запорожец, кажу бисова сына... Гей, Терешка!.. А батька не побачив, бисова дитына?
К старикам протолкался приземистый хохол Терешка, старший сын Дороха. Он был в кумачной красной рубахе; новенький чекмень, накинутый на одно плечо, тащился полой по земле. Смуглое лицо с русою бородкой и карими глазами было бы красиво, если бы его не портил открытый пьяный рот.
-- А, это ты, батько!.. -- проговорил Терешка, пошатываясь. -- А я, батько, в козаки... запорожец... Чи нэма в вас, тату, горилки?
-- Ото так, сынку... Доходи ближе, вже жь покажу тоби, пранцеватому, батькову горилку!.. Як потягну за чупрыну, тогда и будешь козак.
Терешка махнул рукой, повернулся на каблуках и побрел к стойке. С ним пришел в кабак степенный, седобородый старик туляк Деян, известный по всему заводу под названием Поперешного, -- он всегда шел поперек миру и теперь высматривал кругом, к чему бы "почипляться". Завидев Тита Горбатого, Деян поздоровался с ним и, мотнув головой на галдевшего Терешку, проговорил:
-- Вот они, эти хохлы, какие: батьков в грош не ставят, а?.. Ты, Дорох, как полагаешь, порядок это али нет?
-- Якого же тебе порядка треба? -- удивлялся Дорох.
-- Вот ты и толкуй с ними... -- презрительно заметил Деян, не отвечая хохлу. -- Отец в кабак -- и сын в кабак, да еще Терешка же перед отцом и величается. Нашим ребятам повадку дают... Пришел бы мой сын в кабак, да я бы из него целую сажень дров сделал!
-- Верно... Это ты верно, Деян, этово-тово, -- соглашался Тит Горбатый. -- Надо порядок в дому, чтобы острастка... Не надо баловать парней. Это ты верно, Деян... Слабый народ -- хохлы, у них никаких порядков в дому не полагается, а, значит, родители совсем ни в грош. Вот Дорох с Терешкой же и разговаривает, этово-тово, заместо того, штобы взять орясину да Терешку орясиной.
-- Да за волосья! -- добавлял Деян, делая правою рукой соответствующее движение. -- Да по зубам!
-- Можно и по зубам, -- соглашался Тит.
-- Одною рукой за волосья, а другою в зубы, -- вот тебе и будет твой сын, а то... тьфу!.. Глядеть-то на них один срам.
-- Одчепись, глиндра! -- ругался старый Ковальчук, возмущенный назойливостью Деяна. -- Поперешный человик... Побачимо, шо-то з ваших сынов буде, а наши до нас зостануться: свое лихо.
Эта размолвка стариков прекратилась сейчас же, как Деян отошел к стойке и пристал к Самоварнику.
-- Друг ты мне или нет, Деян? -- лез обниматься к нему подгулявший дозорный. -- Родимый мой, вкусим по единой.
-- Чему ты обрадовался! -- отталкивал его Деян. -- Воля нам, православным, вышла, а кержаков пуще того будут корчить... Обрадовались, обушники!.. А знаешь поговорку: "взвыла собака на свою голову"?
-- Родимый мой, а?.. Какое я тебе слово скажу, а?.. Кто Устюжанинову робить на фабрике будет, а?.. Родимый мой, а еще что я тебе скажу, а?..
В кабаке стоял дым коромыслом. Из дверей к стойке едва можно было пробиться. Одна сальная свечка, стоявшая у выручки, едва освещала небольшое пространство, где действовала Рачителиха. Ей помогал красивый двенадцатилетний мальчик с большими темными глазами. Он с снисходительною важностью принимал деньги, пересчитывал и прятал под стойку в стоявшую там деревянную "шкатунку".
-- Илюшка, ты смотри, не просчитайся, -- повторяла ему Рачителиха. -- Получил, што ли, с Терешки?
-- Не приставай, знаем без тебя, -- небрежно отвечал мальчик и с важностью смотрел на напиравшую толпу. -- Вон Деяну отпущай четушку. Дядя Деян, хошь наливки?
-- Ах ты, клоп... А как ты матке сейчас ответил? -- привязался к нему Поперешный. -- Дунюшка, не поважай парнишка: теперь пожалеешь -- после наплачешься от него.
-- Ну, ну, у себя на печи командуй, -- спокойно огрызнулся мальчик и лениво зевнул. -- Экая прорва народу наперла!..
Время от времени мальчик приотворял дверь в комнату, где сидел отец с гостями, и сердито сдвигал брови. Дьячок Евгеньич был совсем пьян и, пошатываясь, размахивал рукой, как это делают настоящие регенты. Рачитель и учитель Агап пели козлиными голосами, закрывая от удовольствия глаза.
-- "Многая, многая, многая лета... мно-о-о-га-ая ле-еее-та!" -- вытягивал своим дребезжащим, жиденьким тенорком Евгеньич. -- Ну, еще, братие... Агап, слушай: си-до-ре!.. А ты, Рачитель, подхватывай. Ну, братие... Илюшка, пострел, подавай еще водки, чего глядишь?
-- Давай деньги... Даром-то гуси по воде плавают.
Тит Горбатый и старый Ковальчук успели еще раза два сходить к стойке и теперь вполне благодушествовали. Хохол достал кисет с табаком, набил тютюном люльку и попыхивал дымом, как заводская труба.
-- Кум... а кум? -- повторял Тит, покачиваясь на месте.
-- Який я тоби кум? Ото выворачивае человик...
-- Нет, ты постой, Дорох... Теперь мы так с тобой, этово-тово, будем говорить. Есть у меня сын Павел?
-- Щось таке?
-- Есть, говорю, сын у меня меньшой? Пашка сын, десятый ему годочек с спожинок пошел. Значит, Пашка... А у тебя, Дорох, есть дочь, как ее звать-то?.. Лукерьей дочь-то звать?
-- Та нэт же: ни якой Лукерьи нэма... Старшая Матрена, удовая, ну, Катрина матка -- Катря, що у пана в горницах. Нэма Лукерьи.
-- А меньшую-то как звать?
-- Э, экий же ты, Тит, недогадливый: Федоркой звать.
-- Так, так, Федорка... вспомнил. В нашем Туляцком конце видал, этово-тово, как с девчонками бегала. Славная девушка, ничего, а выправится -- невеста будет.
-- А то як же? У старого Коваля як дочка подрастет -- ведмедица буде... У мене все дочки ведмедицы!
-- Так, так... Так я тово, Дорох, про Федорку-то, значит, тово... Ведь жениха ей нужно будет приспособить? Ну, так у меня, значит, Пашка к тому времю в пору войдет.
-- Ну, нэхай ему, твоему Пашке... Усе хлопцы так: маленький, маленький, а потом выросте большой дурень, як мой Терешка.
-- Хочешь сватом быть, Дорох?.. Сейчас ударим по рукам -- и дело свято... Пропьем, значит, твою девку, коли на то пошло!
-- А ну вдарим, Тит... Ведмедица, кажу, Федорка буде!
Подгулявшие старики ударили по рукам и начали перекоряться относительно заклада, даров, количества водки и других необходимых принадлежностей всякой свадьбы.
-- А ну поцалуемся, Тит, -- предлагал Ковальчук и облапил будущего свата, как настоящий медведь. -- Оттак!.. Да пидем к Дуньке, пусть руки разнимет.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой. Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.