В прочтении «Капитанской дочки» Цветаева, подобно Есенину, исключает из поля зрения любовную интригу («Вся «Капитанская дочка» для меня сводилась и сводится к очным встречам Гринева с Пугачевым», 2; 330) и сосредотачивается прежде всего на парадоксализме как ведущем принципе изображения Пугачева. Нравственная парадоксальность Пугачева побуждает автора эссе к пересмотру традиционных этических оппозиций и устоявшихся исторических оценок, поскольку, в цветаевском восприятии, «Пугачев никому не обещал быть хорошим… Хорошим – оказался… Это была моя первая встреча со злом, и оно оказалось – добром. После этого оно у меня всегда было на подозрении добра… У Пушкина Пугачев получается какой-то зверский ребенок, в себе – неповинный, во зле – неповинный» (2; 331, 339).
Таинственная «чара» Пугачева связывается Цветаевой со знакомой и по есенинской поэме романтической темой невозможности, которая воплощается как в индивидуально-личностном, там и в историческом аспектах.
По мысли Цветаевой, в личностном плане Пугачев невозможным с рациональной точки зрения образом показал, как в сфере зла могут просматриваться семена добра и нравственной чистоты: «В Пугачеве Пушкин дал самое страшное очарование: зла, на минуту ставшего добром, всю свою самосилу (зла) перекинувшего на добро. Пушкин в своем Пугачеве дал нам неразрешимую загадку: злодеяния – и чистого сердца» (2; 353). В цветаевской трактовке именно драма невозможности составляет сердцевину внутренней жизни Пугачева, который по отношению к Гриневу «одержим отцовской любовью: любовью к невозможному для него сыну: верному долгу и роду – “беленькому”» (2; 334). Общение с Гриневым, продиктованное для Пугачева тягой к невозможному («Ему нужен был именно этот – чужой. Мечтанный. Невозможный. Неможный», 2; 332), оборачивается парадоксальной встречей и взаимодействием не только нравственных, но и исторических оппозиций, ибо это «очная ставка Долга – и Бунта, Присяги – и Разбоя… В Пугачеве, разбойнике, одолевает человек, в Гриневе, ребенке, одолевает воин» (2; 333).
На типологическом уровне Цветаеву сближает с Есениным художественный интерес к тайне пугачевского самозванства, и шире – загадке самой власти. Если в романтической концепции есенинской поэмы самозванство сопрягается с жертвенным приятием на себя ненавистной личины власти, то у Цветаевой оно понимается более глобально – как взрыв творческой энергии, вызов внешней событийной логике исторического процесса. В цветаевской романтической аксиологии «взрыв способен стать созидающей субстанцией»[viii], ее «взрывное восприятие… ищет катастрофы, чутко нацеливается на взрыв как на некий выход, созидательную энергию… В ее представлении настоящий поэт всегда переполнен состоянием взрыва»[ix].
Усматривая не только в Гриневе, но и в Пугачеве проекцию творческого сознания Пушкина и считая «мечтанную встречу самого Пушкина с Самозванцем» (2; 338) центральным сюжетом всей «Капитанской дочки», Цветаева сплавляет «текст» жизни и «текст» искусства и выстраивает разветвленную оппозицию государственной, династической – и самозванной, «альтернативной» власти. Из соположения отношений Пушкина с Николаем I и Гринева с Пугачевым в эссе вызревает примечательная образная параллель: «Самозванец – врага – за правду – отпустил. Самодержец – поэта – за правду – приковал» (2; 334). В сопоставлении Пугачева с Екатериной также становится очевидной подлинная, «народная» царственность самозванца: «Насколько царственнее в своем жесте мужик, именующий себя государем, чем государыня, выдающая себя за приживалку… Вся любовь Пушкина ушла на Пугачева… на Екатерину осталась казенная почтительность» (2; 341, 342).
Стихийная энергия Пугачева нацелена, по Цветаевой, на ниспровержение несвободной, чуждой духу творчества инерции обыденного существования в личной и исторической жизни. Однако и в поэме Есенина, и в эссе Цветаевой трагедийная судьба Пугачева глубоко мотивирована онтологической невозможностью воплощения романтически понятого идеала Бунта в эмпирике исторической действительности. В изображении обоих авторов «сфера исторического существования героя обнаруживала… трагедийный конфликт столкновения человека с роковыми силами бытия, трансформацию идеи в собственную противоположность, как только началась ее историческая реализация»[x].
Воспринимая «страсть к преступившему» (2; 340) как необходимый признак истинного поэта, Цветаева экстраполирует оппозицию законной и самозванной власти на сопоставление строгого документализма «Истории Пугачева» и художнической свободы, явленной в «Капитанской дочке». Для ее романтического сознания неоспорима ценность «очистительной работы поэзии» (2; 351), имеющей дерзновение пересмотреть, казалось бы, фактологически обоснованный суд истории над Пугачевым и «Пугачева, историей разоблаченного, поэзией реабилитировать… С нижеморского уровня исторической низости вернуть… на высокий помост предания» (2; 351). Выстраивание духовно-эстетической альтернативы по отношению к текущей действительности составляет, по убеждению Цветаевой, главный смысл творчества, его «неизъяснимое наслажденье смертное, бессмертное, африканское, боярское, человеческое, божественное, бедное» (2; 340), а «пушкинский Пугачев есть поэтическая вольность, как сам поэт есть поэтическая вольность, на опыте отыгрывающаяся от навязчивых образов и навязанных образов» (2; 351).
Таким образом, драматическая поэма С.Есенина «Пугачев» и эссе М.Цветаевой «Пушкин и Пугачев» могут быть прочитаны как примечательные художественные манифесты неоромантической историософии ХХ в. При том, что в поэме Есенина очевидны и объемная эпическая панорама пугачевского движения, и драматургическая детализация речи, жестов, поведения, поступков центрального героя, а в эссе Цветаевой этот созданный Пушкиным образ как будто без остатка растворен в собственно цветаевских ассоциациях, ритмах, «чарах», «сновиденных» интуициях, – на концептуальном уровне эти две интерпретации фигуры Пугачева обнаруживают глубинное родство. В обоих случаях образ Пугачева осмыслен как преломление авторского романтического сознания, как отправная точка в раздумьях о потаенной природе «самозванства», в исканиях «невозможного», «альтернативного», неизбывно парадоксального измерения личностного и исторического бытия. У Есенина более явно акцентирована жертвенная, мессианская роль предводителя народного бунта, у Цветаевой же прозрение «чистейшего романтизма» этой натуры выводит к обобщениям о путях творческого пересоздания действительности.
Для литературной реальности ХХ века, прошедшей через период насильственного выхолащивания из общественно-исторического знания всякого духовного, мистического содержания, рассмотренные опыты поэтического осмысления и «преображения» истории представляются чрезвычайно весомыми.
Список литературы
[i] О косвенных творческих пересечениях двух поэтов см.: Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., Эллис Лак, 1999. С.415, 434, 535 – 536.
[ii] Фолимонов С.С. Емельян Пугачев: проблема художественной интерпретации (на материале произведений А.С.Пушкина и В.Г.Короленко) // Пушкинские чтения – 2012. «Живые» традиции в литературе: жанр, автор, герой, текст: материалы ХVII междунар. науч. конф. / под общ. ред. В.Н.Скворцова; отв. ред. Т.В.Мальцева. СПб., ЛГУ им. А.С.Пушкина, 2012. С.202 – 209.
[iii] Ссылки на произведения С.Есенина с указанием тома и страницы приведены по изд.: Есенин С.А. Собрание сочинений в пяти томах. М., ГИХЛ, 1961 – 1962.
[iv] Ничипоров И.Б. Поиски «героя времени» на изломе эпох: драматические поэмы С.Есенина «Пугачев» и «Страна негодяев» // Русский человек на изломе эпох в отечественной литературе: сб. статей по Материалам Международного образовательного форума. Киров, ВятГУ, 2007. С.81 – 89 (Электронный доступ: http://www.portal-slovo.ru/philology/37236.php).
[v] Кудрова И.В. Цветаевские лейтмотивы в пушкинской теме // А.С. Пушкин – М.И.Цветаева: Седьмая цветаевская международная научно-тематическая конференция (9 – 11 октября 1999), [Москва]: Сб. докл. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2000. С.9 – 15.
[vi] Ссылки на текст М.Цветаевой с указанием тома и страницы приведены по изд: Цветаева М. Сочинения. В 2 т. / Сост., подгот. текста и коммент. А.Саакянц. Минск, 1988. Курсив в цитатах принадлежит М.Цветаевой.
[vii] См. об этом: Павловская Г.Ч. Стихия революции в мироощущении М.Цветаевой // Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой: ХII Междунар. научно-тематич. конф. (Москва, 9 – 11 октября 2004 г.): Сб. докл. / Отв. ред. И.Ю.Белякова. М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2005. С.132 – 138.
[viii] Осипова Н.О. Семантика взрыва в творчестве М.Цветаевой // Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой... С.127.
[ix] Там же.
[x] Мусатов В.В. «О, смешной, о, смешной, о, смешной Емельян!..» // Мусатов В.В. Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины ХХ века. М., Рос. гос. гуманит. ун-т, 1998. С.109.