Писатель выстраивает текст с учётом возможностей и массового читателя с его способностью к узнаванию знакомого, и читателя эстетически развитого, способного ориентироваться в стремительном темпе игры с чужим текстом. Булгаков, если воспользоваться гоголевским же словом, "жуирует напропалую", рассказывая о подвигах Чичикова, основавшего "трест для выделки железа из деревянных опилок", "всю Москву накормившего колбасой из дохлого мяса" и продавшего "Манеж, что против Университета" Коробочке. В причудливом сплетении осевших в культуре знаков предстает творимый писателем текст: "Взял подряд на электрификацию города, от которого в три года никуда не доскачешь, и, войдя в контакт с бывшим городничим, разметал какой-то забор, поставил вехи, чтобы было похоже на планировку, а насчет денег, отпущенных на электрификацию, написал, что их у него отняли банды капитана Копейкина. Словом, произвел чудеса" (235). Цитатные вкрапления, намеки на памятные ситуации, подмена лиц и - настоящая окрошка, в которой несуществующая аренда перемешалась с опилками, брабантские кружева с электрификацией.
В едином пространстве текста электрически объединились разнородные пространственно-временные языки. Герои Гоголя предстали в контексте пореволюционной действительности, подобное остранение в структуре текста проявлено, в частности, обильным включением лексических элементов речи нового времени: спец, дензнак, биржа труда , авансовая ведомость, агент, сочувствующий, Наркомздрав и Главкустпром, Наркомпрос и Пролеткульт, инструктор, правозащитник. И появилась гремучая смесь нелепо-смешного повествования: Неуважая-Корыто "месяца два тому вычистили из партии", Кувшинное Рыло "уехал куда-то на куличку инструктировать губотдел", а правозащитник Самосвистов дал знать Чичикову стороной, что по делу началась возня". "Влип в дело и Ноздрев, оказались замешанными и сочувствующий Ротозей Емельян и беспартийный Вор Антошка". Ноздрев "на вопрос, уж не белогвардейский ли шпион Чичиков, ответил, что шпион и что его недавно хотели расстрелять, но почему-то не расстреляли".
Булгаков не сдерживает снисходительной улыбки, упоминая мелких служащих новых учреждений: "помощника заместителя младшего делопроизводителя замзавподотдела" по имени Воробей, курьера Петрушку, который "немедленно взял пакет, немедленно отправился и немедленно потерял", "какую-то Подстегу Сидоровну, которая сидела в справочном бюро" и, "само собой разумеется, не знала не только чичиковского адреса, но даже и своего собственного". Авторская избирательность не знает предела в сочинении подобных текстовых мезальянсов. Писатель дает волю своему задору, лихости, доходит порой до неудержимого куража, и в этих местах текста стремительно концентрируется животворящая смеховая энергия. Так, смешиваются им языки поэмного жанра и комики народного площадного искусства в веселом фарсе описания езды Селифана: "Позвонили Селифану в гараж: "Машину. Срочно". - "Чичас". Селифан встрепенулся, закрыл мотор теплыми штанами, натянул на себя куртку, вскочил на сиденье, засвистел, загудел и полетел.
Какой же русский не любит быстрой езды?!
Любил ее и Селифан, и поэтому при самом въезде на Лубянку пришлось ему выбирать между трамваем и зеркальным окном магазина. Селифан в течение одной терции времени избрал второе, от трамвая увернулся и как вихрь с воплем: "Спасите!" въехал в магазин через окно" (238). Булгаков создает веселый образ языка, разрушая все статичные границы между значениями: весомое слово приказа соседствует с малограмотным "чичас", споря с ним и интонационно, но оставаясь в вынужденном соседстве, так же смешно близко поставлены книжное "встрепенулся" и бытовое "штаны", внутренне комична связь слов "засвистел" и "загудел": первое - от прежнего Селифана, правящего бричкой, второе - от новоявленного шофера. Неожиданно и инородно смотрится риторическая распевная фигура "Какой же русский…", кажется, что она попала не на свое место; но тут же и она адаптируется к заданной автором логике безудержного комизма, будучи подхваченной следующей фразой: "Любил ее и Селифан". Может быть, впрочем, Булгаков чувствовал, подобно М. Бахтину, что и сам Гоголь дал здесь "чисто карнавальную характеристику быстрой езды и русского человека" 7 , и в свою очередь только развернул эту потенцию. Внезапно появившаяся "Лубянка" смешно остраняет необходимость выбора, а чужеродное, неизвестно откуда взявшееся слово "терция" выглядит каким-то кукишем в этом языковом карнавале, где смешаны звонить, гараж, Селифан, Лубянка, автомобиль, зеркальное окно и магазин.
"Что помешает мне, смеясь, говорить правду", - согласно процитирует Булгаков Горация в повести о великом Мольере, сам следуя этим путем всю творческую жизнь. Искусство проявления развенчивающей оценочности в структуре комического дискурса оттачивалось им и в "Похождениях Чичикова": он ощутимо получает удовольствие от возможности игровым словом вывернуть наизнанку "мудрость" новых правил и форм. Так, ритуал анкетирования, заведенный бдительной бюрократией, становится объектом веселого остранения в формулах интертекста: "Имя? Павел. Отчество? Иванович. Фамилия? Чичиков. Чем занимался до революции? Скупкой мертвых душ. Отношение к воинской повинности? Ни то, ни се, ни черт знает что. К какой партии принадлежит? Сочувствующий (а кому - неизвестно). Был ли под судом? Волнистый зигзаг. Адрес? Поворотя во двор, в третьем этаже направо, спросить в справочном бюро штаб-офицершу Подточину, а та знает". Откровенная пародийность текста, насыщенного стилизацией, становится языком правды.
Иногда, впрочем, автор в своей игре веселым текстом залетает в запретные пределы, продолжая "опрометчиво" резвиться. Избирая субъектную форму "я", "мерцающую" голосами то Хлестакова, то Городничего, он "вершит расправу" над всеми плутами, отдавая приказы, весьма знакомые не только по гоглевским произведениям. "Подать мне сюда Ляпкина-Тяпкина! Срочно! По телефону подать! - Так что подать невозможно… Телефон сломался. - А - а! Сломался! Провод оборвался? Так чтоб он даром не мотался, повесить на нем того, кто докладывает!" А дальше по всему тексту как-то внезапно обозначается цепочка пророчески однотипных речевых знаков: "Взять его! Взять! Схватить его! И его! И этого! Фетинью вон! Поэта Тряпичкина, Селифана и Петрушку в учетное отделение. Ноздрева в подвал! камень на шею и в прорубь! Молчать!!" В процессе этой игры смешным и серьезным читатель слышит уже не только книжное слово прошлого, но живое и пугающее слово настоящего и откликается ему собственными переживаниями.
В завершение рассказа в комической же огласовке звучит (в ответ на предложение просить чего он хочет) "мужественное" авторское: "Ничего, кроме сочинений Гоголя в переплете, каковые сочинения мной недавно проданы на толчке", а ему откликается диалогически соответственно унылое: "Конечно, проснулся. И ничего: ни Чичикова, ни Ноздрева и, главное, ни Гоголя…" (242).
Процесс изучения булгаковских комических произведений с точки зрения энергетической продуктивности интертекста бесконечен, но и сказанного достаточно, чтобы видеть богатство креативных приемов автора, "соблазняющего" читателя и вовлекающего его в совместный и веселый поиск истины.
Список литературы
1 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 464.
2 Там же. С. 483.
3 Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т.2. С. 409. Далее произведения М. Булгакова цитируются по этому изданию и тому с указанием страницы.
4 Эпштейн М. Парадоксы новизны. М., 1988. С. 300.
5 Структура подобных связей подробно рассмотрена Н.А. Кузьминой. (см.: Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. Екатеринбург; Омск, 1999).
6 Барт Р. От произведения к тексту //Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 421.
7 Бахтин М. М. Рабле и Гоголь //Бахтин М. М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990. С. 530.