Тахо-Годи Е. А.
В архиве поэта К. К. Случевского сохранилось письмо от 20 октября 1880 г., присланное ему В. П. Гаевским, председателем Литературного фонда, где говорится:
«Милостивый государь Константин Константинович,
Я заходил к Вам сегодня просить Вашего участия в Пушкинском чтении, которое предполагается 26 окт<ября>, в воскресенье, в 8 час<ов> веч<ера>, в зале городского кредитного общества.
Меня надоумил обратиться к Вам Ф. М. Достоевский. В случае согласия, потрудитесь сообщить, что Вам угодно читать? В Вашем распоряжении следующие стихотворения:
"Наперсница волшебной старины..."
"Демон"
Осень ("Октябрь уж наступил...") "Погасло дневное светило..."
В ожидании скорого ответа покорнейше прошу принять уверения в искреннем уважении и преданности. В. Гаевский»[i].
Последние два стихотворения на полях отмечены крестиком карандашом — видимо, их Случевский и выбрал для чтения.
Не случайно, что именно Ф. М. Достоевский рекомендовал В. П. Гаевскому Случевского. Имя Случевского было известно Достоевскому давно, хотя отношение Достоевского к Случевскому не всегда было однозначным.
После дебюта Случевского в 1860 г. в некрасовском «Современнике» в газете «Московский вестник» 11 марта 1860 г. появились «Заметки кое о чем» А. Н. Плещеева. В них А. Н. Плещеев упрекнул Случевского в том, что его стихи, несмотря на прекрасную отделку, абсолютно лишены какой-либо теплоты и интимности. Видимо, именно этот неодобрительный отзыв заставил Достоевского заговорить с А. Н. Плещеевым и о Случевском в письме от 22 марта 1860 г. Об этом несохранившемся письме Достоевского и его содержании известно из плещеевского ответа от 25 марта. Возражая Достоевскому, А. Н. Плещеев писал: «О тургеневском романе ["Накануне". — Т.Г.] я с тобой ни в одной йоте не согласен. О Случевском тоже не совсем, впрочем, я не мастер разбирать разные тонкости; не хорошо понимаю, что значит прием. И у Фета, и у Майкова, мне кажется, свои приемы, не сходные с пушкинскими и лермонтовскими. Может, из Случевского и выйдет что-нибудь — не говорю против этого. А что он обходится без заимствованных чувствований — это действительно хорошо. — "Бандурист" и по идее хорош, да и теплота, задушевность есть — без них нет поэзии. Блестящий стих и красивость не дают еще права на название поэта. Но оставим эти диспуты. Господь с ними. — Нравится вещь — так тут никакие теории не разубедят, не нравится — тоже они бесполезны»[ii]
Судя по письму А. Н. Плещеева, в начале 1860 г. Достоевский видел в стихах Случевского нечто новое, отличное от Пушкина, Лермонтова и их последователей; поэзия Случевского казалась ему самобытной, полной теплоты чувств, воплощенных блестящим стихом. К 1861 г. мнение Достоевского о Случевском несколько изменилось. Что ж, к этому времени и Ап. Григорьев, больше всех восхищавшийся «оригинальной натурой, характером, особенностью» поэзии Случевского, начал признавать себя несколько «наивным» в отношении к «молодому орленку», так он называл Случевского[iii]. Эти слова Григорьева были преданы гласности как раз в журнале братьев Достоевских «Эпоха», где H. Н. Страхов в 1864 г. в № 9 опубликовал отрывки из письма к нему Ап. Григорьева от 12 августа 1861 г.
В приписываемом Достоевскому «Письме постороннего критика в редакцию нашего журнала по поводу книги Панаева и "Нового поэта"», напечатанном в первом номере «Времени» за 1861 г., Случевский вспоминается отнюдь не хвалебно. Достоевский пишет: «Неужели смеяться над стихами г-на Случевского (у которого, впрочем, может быть, и есть дарование, но еще не установившееся) значит смеяться над литературой?»[iv]
В том же номере «Времени» имя Случевского возникает еще раз во «Введении» к «Ряду статей о русской литературе». И здесь слова Достоевского звучат уже весьма саркастически. «Когда-то в Париже, в прошлом столетии, процветал один пошлейший рифмоплет под названием Ракан, не годившийся даже чистить сапоги г-ну Случевскому»[v]. Говоря о тех, кто, Бог весть зачем, ездили в Париж и, зная по-русски, «даже занимались зачем-то русской литературой и ставили на русских сценах комедии, вроде пословиц Альфреда Мюссе, под названием ну хоть, например, "Раканы" (название, конечно, выдуманное)»[vi], Достоевский вроде бы имеет в виду только пьесу Н. В. Сушкова «Раканы, или Трое вместо одного». Однако последующие слова о Случевском вызывают мысль и о И. С. Тургеневе, пьесы которого («Где тонко, там и рвется», «Провинциалка») получили отрицательный отзыв Ап. Григорьева как слишком близкие к подобному жанру драматических пословиц[vii]. Намек становится особенно прозрачным, если напомнить описанную А. Галаховым сце- I ну, когда однажды он и П. В. Анненков встретили у И. С. Тургенева Случевского: «По уходе его И<ван> С<ергеевич> обратился к нам с такими словами: "Знаете ли, кто это был у меня? Это такой талант, которому Лермонтов не достоин будет развязать ремень обуви". Заметив наше сомнение, он промолвил: "Ну, вот увидите сами"»[viii]. Очевидно, что Достоевскому тургеневские слова стали известны, и именно они обыграны во «Введении» — тургеневский Лермонтов снижен до «рифмоплета Ракана», отчего гротескность замечания Достоевского о Случевском значительно усиливается.
Отношения между Ф. М. Достоевским и И. С. Тургеневым в это время были еще вполне мирные, но это вовсе не означает, что в период с 1861 по 1866 г. не существовало серьезных предпосылок для разногласий[ix]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что стихи Случевского не появились во «Времени», когда об этом в 1862 г. стал хлопотать И. С. Тургенев[x].
Спустя несколько лет, зимой 1867 г., устраивая через Ап. Майкова чтения своей третьей брошюры из цикла «Явления русской жизни под критикою эстетики», посвященной Д. И. Писареву, Случевский попросил Ап. Майкова пригласить и Ф. М. Достоевского. «Очень рад исполнить Ваше желание, — писал Случевскому 9 февраля 1867 г. Ап. Майков. — Но еще как — не знаю, надо повидаться с Достоевским и Милюковым. Достоевский теперь женится, что будет маленькой отсрочкой»[xi]. Просьба Случевского отвечала замыслам самого Ап. Майкова, который считал, что Случевского надобно «остепенить в выражениях и многое объяснить в разговоре, чего он не понимает»[xii] (по-видимому, в расстановке литературных сил). 12 февраля Ап. Майков сообщал А. П. Милюкову: «Хотел еще пригласить Федора Михайловича, да не знаю, как он сладит с женитьбой и флюсом»[xiii].Принял ли Достоевский участие в обсуждении брошюры Случевского, неизвестно, а было бы любопытно знать его отношение, тем более что именно Д. Писарев в «Цветах невинного юмора», иронизируя над журналом братьев Достоевских, «весь легион сотрудников "Времени"» сравнивал не с кем иным, как с «господами Фетом, Случевским, Майковым и Крестовским»[xiv].
Имена Достоевского и Случевского после большого перерыва вновь появляются рядом в «Album de m-me Olga Kozlow» (M., 1883): запись Достоевского сделана 31 января 1873 г., и почти через год — 4 декабря 1874 г. — запись Случевского.
Несколько встреч (по крайней мере две) было у Достоевского со Случевским в 1874 г. в Эмсе, о чем известно из письма самого Федора Михайловича к Анне Григорьевне. Характеристика Случевского, данная в этом письме к жене, по-прежнему не такая уж и лестная, но нельзя не отметить проницательности Достоевского. Он почувствовал и «претензии на высшее общество» — в конце жизни Случевский стал гофмейстером императорского двора; и холодность Случевского к Ольге Капитоновне Лонгиновой, на которой Случевский женился вскоре после разрыва с H. Н. Рашет (как не без язвительности писал И. С. Тургенев H. Н. Рашет, Случевский сообщил ему об этой новости при встрече в Петербурге летом 1870 г. «с тем ему свойственным орехо-щелкающим осклаблением на лице»[xv]); и горячую любовь к детям, особенно к первенцу Константину, родившемуся в 1872 г. Достоевский рассказывает Анне Григорьевне в письме от 16 (28) июня 1874 г.: «Да, встретил я, или, лучше сказать, подошел ко мне в саду (потому что сам никого не узнаю) Случевский (литератор, служит в цензуре, редактирует"Иллюстрацию") и с радостью возобновил со мной знакомство. Я его мельком встречал зимой в Петербурге. Он еще человек молодой, здесь с женой и детьми. Напросился ко мне на визит, не знаю, придет ли. Это — характер петербургский, светский человек, как все цензора, с претензиями на высшее общество, малопонимающий во всем, довольно добродушный и довольно самолюбивый. Очень порядочные манеры. Он мне показал на гулянье всех здешних русских. С женой он почему-то никогда не гуляет, но, кажется, детей своих любит»[xvi].
В комментариях к этому письму в собрании сочинений Достоевского было допущено несколько неточностей: вместо «Всемирной иллюстрации», которую имеет в виду Достоевский, указана «Иллюстрация» В. Зотова; точно так же неправильно указано на салон Штакеншнейдеров как на место встреч Достоевского со Случевским зимой 1873/74 г. Действительно, Достоевский в 1873 г. возобновил свое старинное знакомство с семейством Штакеншнейдеров, но Случевский, судя по письму к нему писателя М. А. Загуляева, в это время у Штакеншнейдеров бывать не мог — Загуляев сообщает Случевскому в феврале 1879 г., что Е. Штакеншнейдер хочет познакомиться со Случевским, и добавляет от себя: «Знакомство с этим милым семейством обязательно для каждого русского писателя, желающего, чтобы о нем говорили»[xvii]. Случевский внял этому совету: 27 марта 1879 г. Я. П. Полонский пишет Случевскому: «Обрадуйте Ваших поклонниц Штакеншнейдерш — и если свободны, зайдите к ним»[xviii].Так что более вероятна версия Т. П. Мазур, что встречи Случевского с Достоевским могли иметь место в период подготовки сборника «Складчина», вышедшего в 1874 г., [xix] — Случевский был секретарем Комитета по изданию «Художественной складчины».
В том же письме Достоевский сообщал Анне Григорьевне, что после первого свидания в саду он еще раз встретил Случевского: «Третьего дня вечером, в довольно сырую погоду, после унявшегося дождя встретил я его с одним русским семейством, и он упросил меня с ними идти. Мне так было скучно, что я пошел»[xx]. Семейство состояло из дамы, ее дочери и какого-то родственника. «Мы сделали прогулку по сырой погоде, недалеко в горы; до первого ресторана, отдохнули, выпили Maytrank и ушли назад. Эта барыня навела на меня такую тоску, что я буду решительно бегать от всех русских. Дура, каких свет не производил. Космополитка и атеистка, обожает царя, но презирает отечество»[xxi]. Достоевский подробно передает жене рассказ этой случайной знакомой о том, как, вырывая зуб, дантист поломал ей челюсть. Описание этой второй встречи Достоевский заканчивает словами: «Расстались мы вежливо, но уже никогда не встречусь с ними. А ночью у меня был даже кошмар»[xxii]. Так не понравившаяся Достоевскому «болтушка и спорщица», однако, оставила некоторый след: в это время Достоевский работал над романом «Подросток», и среди подготовительных материалов к роману сохранилась запись: «Эльпидифорова (Александрова). Космополитка. История, как она сломала челюсть»...[xxiii]