"Несчастия этого ребенка начались прежде его рождения, - пишет автор о Дмитрии Яковлевиче Круциферском. -...Мальчик, кажется, избегнул смерти и болезни своею чрезвычайною слабостью: он родился преждевременно и был не более, как жив; слабый, худой, хилый и нервный, он иногда бывал не болен, но никогда не был здоров" (1,138). Таким образом, природный темперамент героя, его последующую слабую духовную организацию, его романтический фатализм определила ситуация вынашивания плода будущего ребенка матерью: социальное отлилось в биологическое: "В это тревожное (для семьи. - Е.С.) время беспрерывных слез родился Митя, единственный наказанный в деле о найденном теле кучера" (1,138). Отделить одно от другого (сугубо социальное от природного) здесь достаточно трудно; поневоле всплывает положение Чернышевского о целостности и взаимообусловленности всех отправлений и факторов живого организма.
Весь ход анализа Герценом судеб героев настраивает нас на восприятие незатейливого вывода: люди не схожи по своей природе и изменить это чрезвычайно трудно, скорее, невозможно. Загадочность женской натуры отличает женщину от мужчины, природно возвышает ее над ним. Рассказывая о "воспитании" Любоньки в доме Негрова, автор констатирует: "Однако ж бесплодность среды, окружавшей молодую девушку, не подавила ее развития, - совсем напротив, пошлые обстоятельства, в которых она находилась, скорее способствовали усиления мощного роста. Как? - Это тайна женской души" (1,154). Сила природного темперамента Негрова в сочетании с проблемной ситуацией детства складывают характер героини: она именно от природы сильнее Круциферского, хотя сама по себе человеческая природа не является ни доброй, ни злой: ее делают таковой условия жизни и воспитания. По лицу Любоньки "можно было понять, что в Негрове могли быть хорошие возможности, задавленные жизнию и погубленные ею; ее лицо было объяснением лица Алексея Абрамовича: человек, глядя на нее, примирялся с ним" (1,150).
Для понимания характера и личности Бельтова, кроме образа жизни, воспитания и фигуры воспитателя, швейцарца Жозефа, самым важным является наследственный генотип: "крутая" эмоциональность и возбудимость отца, тонкость нервной организации матери. "Есть нежные и тонкие организации, которые именно от нежности не прерываются горем, уступают ему по видимому, но искажаются, не принимают в себя глубоко испытанное и в продолжение всей жизни не могут отделаться от его влияния; выстраданный опыт остается какой-то злотворной материей, живет в крови, в самой жизни, и то скроется, то вдруг обнаруживается с страшной силой и разлагает тело" (здесь и далее курсив мой. - Е.С.; 1,196). Страдание, перенесенное Бельтовой до замужества, перешло в ее плоть и кровь, а затем черным пятном, "злотворной материей" легло в нервную организацию, а значит, и в душу сына. Он словно от рождения обречен быть несчастным, вечно искать и не удовлетворяться достигнутым. И в этом плане чрезвычайно точным является мнение В. М. Марковича о принципиальной неразрешимости диалогического конфликта героев Герцена 26 : каждый из них - доктор Крупов, Круциферский, Бельтов - прав с точки зрения своей натуры и своего опыта жизни.
Словно подводя итог антропологическим изысканиям художественной прозы 40-х гг., в главе о шестой части "Былого и дум", носящей название "Роберт Оуэн", Герцен пишет: "Каждый человек опирается на страшное генеалогическое дерево, которого корни чуть ли не идут до Адамова рая..."(6,251). Не лишним будет вспомнить, что направленность личности Бельтова к социально-публичной деятельности, нереализованность которой и погубила его жизнь, соответствовала характеру натуры самого Герцена. В этом он неоднократно признавался и себе, и своей будущей жене: "Моя натура по превосходству социабельная. Я назначен, собственно, для трибуны, форума, как рыба для воды" (из дневника 1842 г.; 9,20). Обратим внимание на слово "натура". В более ранних письмах Н. А. Захарьиной Герцен объяснял свою нацеленность на "поэзию славы" и "обширный круг действия" голосом самолюбия, раздающимся из недр его души, т. е. духа (9, 271). Открывая в себе любовь к Бельтову, Круциферская записывает в дневнике: "...его огненная, деятельная натура: беспрестанно занятая, трогает все внутренние струны, касается всех сторон бытия" (1,299). Поистине природная предназначенность, объединившись с "благоприятными" обстоятельствами (мелочность и узость среды, окружавшей Любовь Александровну в супружестве, очевидная слабость мужа, нереализованность ее, опять-таки, природных потенций, - и любовь как последняя возможность "воплотиться" для Бельтова), толкает героев навстречу друг другу.
Не следует думать, что на вопрос "кто виноват?" в печальной судьбе героев роман Герцена отвечает: разница природных оснований натур. Это столь же неверно, как и однозначный ответ: виноваты среда и воспитание, виноват полицейский режим России, не позволивший Бельтову найти себя в общественной деятельности на родине (в конце концов, кто мешал ему определиться на западной публичной арене, - как это чуть позже сделал автор романа?..). В книге "С того берега" (1850) Герцен теоретически осмысляет свои представления о целостности, взаимозависимости и, несмотря на всю детерминацию, непостижимости человеческой сущности. "Зависимость человека от среды, от эпохи не подлежит никакому сомнению. Она тем сильнее, что половина уз укрепляется за спиною сознанию; тут есть связь физиологическая, против которой редко могут бороться воля и ум; тут есть элемент наследственный, который мы привносим с рождением, так, как черты лица, и который составляет круговую поруку последнего поколения с рядом предшествующих; тут есть элемент морально-физиологический - воспитание, прививающее человеку историю и современность; наконец, элемент сознательный. Среда, в которой человек родился, эпоха, в которой он живет, его тянет участвовать в том, что делается вокруг него, продолжать начатое его отцами; ему естественно привязываться к тому, что его окружает, он не может не отражать в себе, собою своего времени, своей среды" (3,349). Божественному духу здесь не находится места. Однако далее эта "безосновность" человеческого существа - сей целиком антропологический подход - ведет писателя к знаменитому в контексте его философии тезису о нравственной самобытности личности - ее ответе "на влияние среды", благодаря чему человек может "переменить узор ковра" истории.
Само представление об историческом процессе как цепи импровизаций, безумной с точки зрения мыслящего разума, рождается у Герцена, во-первых, из его посылки о самоцельности, имманентной целесообразности жизни, а во-вторых, из его убежденности в связанности и переплетенности всех факторов индивидуального человеческого существования, отливающихся в неповторимую "натуру", характер и личность. "Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пеструю ткань истории... Мы знаем, что ткань эта не без нас шьется, но это - не цель наша, не назначенье, не заданный урок, а последствие той сложной круговой поруки, которая связывает все сущее концами и началами, причинами и действиями" (6,247). "Этический персонализм" Герцена (определение дано В. Страдой 27 ), безграничность нравственной и исторической свободы, открываемая ему метафизическим одиночеством человека: ("Хозяина нет, рисунка нет, одна основа, да мы одни-одинехоньки" - (6,247), сдерживается сугубо нравственным же сознанием личности. "Свободный человек", по Герцену, - это не человек "естественный": "Думали ли вы когда-нибудь, что значит слова "человек родится свободным"? Я вам их переведу, это значит: человек родится зверем - не больше" (3,327). И природа, и история одинаково слепы и безумны, а потому: "Я не советую браниться с миром, а начать независимую, самобытную жизнь, которая могла бы найти в себе самой спасение, даже тогда, когда весь мир, нас окружающий, погиб бы" (3,361) 28 . Как отмечал Зеньковский, Герцен "хотел объяснить человека из природы, а не природу из человека" 29 . Но на то он и антропологизм, скажем мы.
Представляется знаменательной сама последовательность Герцена в его поиске смысла и спасения человека как исходящих лишь из него самого. "Народы, массы - это стихии, океаниды; их путь - путь природы, они ее ближайшие преемники, влекутся темным инстинктом, безотчетными страстями..." (3,308). Однако поэтому "народы обвинять нелепо, они правы, потому что всегда сообразны обстоятельствам своей былой жизни; на них нет ответственности ни за добро, ни за зло, они факты..." (3,308). Этот природно-исторический натурализм Герцена, в котором обычно видят один из источников теории "критически мыслящей личности" народников 1870-х гг. тем не менее доводит его "антропологический принцип" до абсолютной завершенности. Человек находится в центре природно-исторической системы, все факторы ее взаимообусловлены и благодаря своей замкнутости на человеке образуют единую целостность; уровень теории смыкается, наконец, с "практикой", но вместе с тем, поскольку сама система имеет неравновесный (непредсказуемый и открытый ) характер, - неиссякаемо творчество жизни и рожденного ею человека 30 .