Белый саван снега и свинцовый сон Обломова предвещают скорый, в масштабах романа, финал его жизни. В четвертой части Обломов тихо и покойно живет под крылом Агафьи Матвеевны; как зимняя природа, так и он постепенно все более погружается в оцепенение, замирают живые силы, духовные отправления организма. На сцене не только появляется восточный халат Ильи Ильича (предвестником кругового движения сюжета он "выплыл" уже в конце третьей части), но и учащаются эпизоды дневной дремоты героя. Стройный порядок годового, природного и патриархально-традиционного цикла вершит жизнь Обломова в доме Пшеницыной: "В марте напекли жаворонков, в апреле у него выставили рамы и объявили, что вскрылась Нева и наступила весна. <...> Потом стали сажать овощи в огороде; пришли разные праздники, Троица, семик, первое мая, все это ознаменовалось березками, венками; в роще пили чай. С начала лета в доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках..." (293). В период любви к Ольге "антонов огонь" пылал в самом Обломове. С Пшеницыной у него все происходит иначе - ведь она воплощает "идеал того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла на его душу в детстве, под отеческой кровлей" (299). Поэтому Обломов "сближается с Агафьей Матвеевной - как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя" (299). Так люди зимой подвигаются и тянутся к огню, к теплу очага.
И если Обломов в четвертой части романа проживает один "сезон" жизни - так покойно-однообразно она катится у него, то Ольга и Штольц, словно наверстывая упущенное, стремглав бегут вперед: женятся, развивают друг друга, заводят детей и имение в Крыму 39 . Вся их жизнь умещается в несколько страниц неспешного обеда и послеобеденного сна Обломова. "Шли годы, а они не уставали жить. Настала и тишина, улеглись и порывы; кривизны жизни стали понятны, выносились терпеливо и бодро, а жизнь все не умолкала у них" (351). Характерно, что автор описывает жизнь Штольца и Ольги, используя прошедшее время глагола: герои словно отдалены во времени от событий, происходящих с Обломовым; и действительно отдалены: ибо их время носит иной, "сделанный" характер, а их наладившийся семейный уют имеет статус уже свершившегося, достигнутого и лишь волей автора пролонгированного счастья. Про Обломова говорится иначе: "Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной... Все тихо и в доме Пшеницыной. Выйдешь на дворик и будешь охвачен идиллией..." (363). Автор-повествователь предлагает читателю полюбоваться изображаемой им и разворачивающейся на наших глазах, в "длящемся настоящем", картиной жизни героя. Хотя затем, по мере приближения к фигуре самого Ильи Ильича, время и здесь становится прошедшем, но - неопределенно-прошедшим (совершенного вида глаголов, как при описании семьи Штольцев, гораздо меньше): так неопределенно бесформенны теперь тело Обломова, его внутренняя, почти замершая жизнь.
Возврат к настоящему времени повествования происходит в заключительной сцене с участием Обломова, перед его последней встречей со Штольцем: "Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он добирался, когда и где слышал он это...
И видится ему большая, темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они шьют молча; отец ходит молча. (Еще живой Обломов сознанием своим - в царстве смерти. Комментарий же автора гласит: настоящее и прошлое слились и перемешались. - Е.С.) Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре... <...>
Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же ветерок дует в окно и играет его волосами; обломовский индейский петух ходит и горланит под окном.
Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли приехал с отцом из Верхлева? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь..." (372).
И без Фрейда с Юнгом из комментария автора понятно, что Обломов обрел в Агафье Матвеевне и свою покойную мать, и запавшую в его "я-идеал" суженую слышанных в детстве волшебных сказок. Круг жизни Обломова замкнулся: мифическое и идиллическое 40 , определившее исток его дней, вошли в настоящее, и время Ильи Ильича словно пошло вспять. Закономерно следует смерть - возвращение к пра-родине, к до-рожденному состоянию. Но о смерти героя нам просто сообщают в начале следующей главы романа, ибо как можно изобразить или описать смерть такого природного, такого органически подверженного общей участи всего земного явления... Зимний "сон" Обломова переходит в небытие плавно и естественно, ибо сама граница между сном и смертью для растительной природы зыбка, неоформленна.
Штольц по ходу романа неоднократно вызывает ассоциации с машиной: в этом плане справедливы замечания П. Вайля и А. Гениса 41 . Он и живет по принципу экономии сил, предложенному в "Обыкновенной истории" Петром Ивановичем Адуевым. "Как в организме нет у него ничего лишнего, так и в нравственных отправлениях своей жизни он искал равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа.<...> Он шел твердо, бодро; жил по бюджету, стараясь тратить каждый день, как каждый рубль, с ежеминутным, никогда не дремлющим контролем издержанного времени, труда, сил души и сердца. Кажется, и печалями, и радостями он управлял как движением рук, как шагами ног или как обращался с дурной и хорошей погодой" (128). Однако "в пику" Обломову, исходя из своей авторской задачи, Гончаров дал нам процесс воспитания механического Штольца: вот-де как надо растить "нового" человека.
В нынешнее время Штольца любят, в Штольцы "глядят" (как в пушкинском веке "глядели в Наполеоны"). Быть может, одна из наиболее показательных черт истинного отношения автора к этому "идеальному" образу - глубокое различие в оценке фантазии в жизни человека между автором Гончаровым и героем Штольцем: "Больше всего он (Штольц. - Е.С.) боялся воображения, этого двуличного спутника, с дружеским на одной и вражеским на другой стороне лица, друга - чем меньше веришь ему, и врага - когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот. Он боялся всякой мечты <...> Мечте, загадочному, таинственному не было места в его душе" (128). Для Гончарова же "стремление к идеалам, фантазия - это тоже органические свойства человеческой природы" 42 . Самая природа "позволяет приблизиться к ней только путем творческой фантазии" 43 . Поэтому природный Обломов - поэт в душе (как определил его Штольц); Штольцу же, имеющему с природой сугубо технические, потребительские отношения (а точнее, не имеющему никаких), фантазия не нужна. Заметив после долгого отсутствия перемены в Ольге, вызванные романом с Обломовым, Штольц не фантазирует, как сделал бы любой простой влюбленный. Он "осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования - все, что всплывало в чертах Ольги" (313). Всем сбереженным ранее "топливом" сердца он устремляется теперь к избранной мишени: "Он пошел прямо к цели, то есть к Ольге" (317). Не случайно Обломовым то существование, которое ведет Штольц и к которому он как любящий друг пытался привлечь и его, воспринимается в машинных "категориях": "Это какая-то кузница, не жизнь; тут вечно пламя, трескотня, жар, шум... когда же пожить?" (147). В противоположность райской Обломовке это одновременно и ад.
Штольц занял рядом с Ольгой Ильинской место "другого" (игра со значением слова "другой" постоянна в романе) - и для него это отнюдь не составляет такого пункта страданий и мучений, как для Ильи Ильича, поистине одного и единственного. Ведь, по мысли автора, "сколько Штольцев (обратим внимание на множественное число. - Е.С.) должно появиться под русскими именами!" (130). Штольц - действительно "другой", чем Обломов: он "другой" в значении "никакой", если воспользоваться скрытой логикой Обломова из их известного спора с Захаром о "других", которые и с квартиры на квартиру переезжают, и чулки на себя сами натягивают.
Таким образом, и в первом и во втором романе Гончарова сталкиваются друг с другом две модели человека: человек - естественно живущее существо, подобно цветку, растению, и человек - механизм, которым можно управлять, познав его законы. Календарный план жизни Обломова в особенности позволяет сравнить его с растением. Да и время их с Ольгой любви обрамлено цветовым узором. В одно из свиданий Илья Ильич рвет для Ольги ландыши, ибо они "лучше пахнут: полями, рощей; природы больше. А сирень все около домов растет, ветки так и лезут в окна, запах приторный" (163). Ветку сирени перед этим моментом нюхала Ольга; через некоторое время она отбрасывает ее - и завядшее соцветье подбирает Обломов. Ольга же на вопрос о цветах отвечает: "...ни резеды, ни роз не люблю. Да я вообще не люблю цветов; в поле еще так, а в комнате - сколько возни с ними... сор..." (163) Ветка сирени возникает второй раз при новом свидании влюбленных - и опять Ольга, игнорируя несимпатичность комнатной сирени для Обломова, подает ему сиреневую ветку, демонстрируя тем возвращение "цвета жизни" и своей "досады". Она растит любовь между собой и Ильей Ильичом, как растят декоративные цветы. Даже ее отношение к мечтательным грезам - неминуемому спутнику первой любви - напоминает отношение к фантазии Штольца: "Она не вдалась в мечтательность, не покорилась внезапному трепету листьев, ночным видениям, таинственному шепоту, когда как будто кто-то наклонится над ее ухом и скажет что-то неясное и непонятное. <...> Она встанет с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне" (186-187). Обломов же "засыпал... с мыслью о ней, шел гулять, читал - она тут" (187). Причем это противопоставление разных любовей героев подчеркивается в повествовании: " А Обломов (описание идет следом за абзацем, раскрывающим поведение в любви Ольги. - Е.С.) лишь проснется утром, первый образ в воображении (курсив мой. - Е.С.) - образ Ольги с веткой сирени в руках" (187).