Чрезвычайно ярко последние выражены в повести Мамина «На рубеже Азии». Именно борьба индивидуального самосознания с социально-сословными чувствами, выражающими давление среды, и начало осознавания их героем в своей душе наполняют содержание внутреннего, автобиографического сюжета этого произведения Мамина, в данном аспекте вполне сопоставимого с повестью Чехова «Моя жизнь». Что у Мамина дано в развитии, в эволюции, у Чехова представлено как итог давно созревших чувств и мыслей героя, его постоянно напряженных отношений с родным городом и своей семьей.
Герой Мамина описывает свою жизнь в родительской семье, которую он глубоко и безусловно любит. Но как бы помимо его желания и воли в повествовании возникает дискурс «среды», «захолустного быта», определяющего жизнь семьи Обонполовых. Эта «среда» поражающе всеохватна, ее влияние на личность проходит через самое дорогое — родной дом, близких людей, весь уклад домашней жизни. Главной особенностью родительского дома является маскировка, стремление показаться лучше и богаче, чем они есть в действительности. Маскирующие «честную бедность» притязания семьи уральского священника выражаются через вещи: «…все было очень скромно и, вероятно, казалось бы очень бедным, если бы чистота не скрадывала (здесь и далее в цитатах разрядка наша. — Е. С.) пятен, заплаток и той особенной полировки, которую получают вещи от долгого употребления. Входивший в кухню не замечал, что он в кухне: русская печь, налево от двери, была замаскирована всегда чистенькой ситцевой занавеской… Небольшой стенной шкафик, тоже замаскированный ситцевой занавеской…» [Мамин-Сибиряк, 1980, 239— 240].
Вещь в русской литературе выходит на первый план в эпоху натуральной школы, когда складывается так называемое метонимически-сигнификативное (по нашему определению) письмо реализма: вещь (деталь обстановки, одежда, пространственный локус и т. д.) замещает собой человеческую личность; к вещному принципу относится и сигнификативный способ характеристики персонажа — через принадлежность его к определенному типу (социальному, профессиональному, сословному и т. п., о чем неоднократно писали разные авторы, разбирая метод натуральной школы) или возведение его поведения и образа жизни к определенной категории жизнеповедения людей. Эту устойчивую риторику «общих мест», или топов, использует и Мамин, и ее же целенаправленно разрушал Чехов начиная с раннего творчества («Толстый и тонкий», «Хамелеон» и др.). В поэтике Чехова, как показали в своих работах еще А. П. Чудаков [Чудаков, 1986, 141— 190] да и многие другие исследователи, вещь нередко приобретала символический смысл, становилась концептуальной деталью, заменяющей пространные авторские рассуждения, комментарии или оценки: метонимический язык классического реализма середины века начинал меняться на язык метафорический, а то и символический. Использование вещи в функции замещения есть и у Мамина, причем не в системе поэтики автора, а в системе ценностей персонажей: так, в семье Обонполовых особое место занимала фарфоровая кукла под названием «секретарь», воплощавшая фигуру семейного врага — секретаря консистории Амфилохия Лядвиева, когда-то устроившего перевод отца из приличного места в один из самых отдаленных и бедных приходов. Маминские герои поступают как дикари или дети: свое отношение к живому они переносят на вещь, бранят и даже наказывают ее — верный признак того, что они живут в «мифе», хотя на первый взгляд в мифологичности мышления родителей Кира упрекнуть трудно. Автор выходит за пределы «мифа». Приемы поэтики, центральные в литературе предшествовавшего периода, для Мамина-Сибиряка становятся способом непрямой оценки изображаемой им и страстно любимой и родной его сердцу среды. Однако концептуальный «минимализм» и скрытый «символизм» Чехова не был воспринят Маминым: характер его дарования был иным.
Зависимость от вещей в семье Обонполовых проявляется по-разному: это не только маскировка бедности чистотой, но и исключительно бережное отношение к вещам, гордость семейными реликвиями, это одухотворение вещей — наделение их особым статусом, своеобразная сакрализация их. «Вообще сквозь всю нашу скромную обстановку проходило несколько вещей каким-то исключением, и на них, кажется, сосредоточено было все внимание моей матери: она так всегда берегла их и каждый раз с особенным удовольствием вынимала их откуда-нибудь из глубины сундука потому, вероятно, что они безмолвно напоминали ей о лучшем времени» [Мамин-Сибиряк, 1980, 241].
В целом же зависимость от вещей в семье родителей Кира — это зависимость от социально-сословных норм и правил, от классовых отношений, это постоянная опаска чужого взгляда, чужой оценки. Причем сам повествователь подчас акцентирует образующуюся двойственность отношения к вещам и положения вещей в доме таракановского батюшки: его герой вместе с матерью любуется комодом или красивой чашкой, само знакомство с домом происходит через погружение в мир вещей, но тут же следует достаточно критичное резюме повествователя: «Нужно сказать, что чем сильнее одолевала нас бедность, тем больше вырастала наша семейная гордость, в жертву которой приносились последние гроши, причем не допускалось даже мысли, что можно было поступать иначе. <…> Самой страшной вещью для нашей семьи была мысль, что о нас скажут и, боже сохрани, пожалуй, поставят на одну доску с заводскими лесообъездчиками или заводскими служащими, мелкой сошкой вообще» [Там же, 244]. В конце концов, заключает повествователь, сам подводя итог семейной пристрастности, «…эти вещи, имевшие честь сделаться нашими, как бы переставали быть вещами, а составляли часть нас самих» [Там же, 245]. Итак, вещь — фетиш, и вещь — ожившая и подчас замещающая человека сила, получившая власть управлять его миром. «Два процесса идут рука об руку, а временами даже навстречу друг другу, — писал В. Подорога, — персонификация, “ оживление”вещи (анимация/витализация) и деперсонификация человеческого» [Подорога, 125— 126].
Деперсонификация человеческого захватывает в свой круг чрезвычайно многих героев Чехова — хороших, милых и добрых людей. Это закон большого мира, в котором происходит действие повести Мамина «На рубеже Азии» и повести Чехова «Моя жизнь». Причем сама семья также попадает в круг оживления мертвого и омертвления живого. Старший брата Кира, Аполлон Обонполов, был «первенцем» и «баловнем всей семьи», «недосягаемым идеалом», «перед которым все преклонялись в доме», общей гордостью и общей слабостью, «домашним божком» [Мамин-Сибиряк, 1980, 246— 247]. Но по причине плохой памяти ему не удалось закончить духовное училище. Через некоторое время Аполлона привозят в Гавриловск и женят на дочери о. Марка; подоплеку столь выгодного для семьи Обонполовых брака герой узнает позже: невеста Аполлона долгое время была любовницей настоятеля монастыря о. Иринарха. Фактически старший сын стал заложником семейной тяги вверх, к социальному превосходству. Бывший божок легко становится жертвой. Немудрено, что спустя несколько лет Аполлон, получивший дьяконское место при Гавриловском монастыре, спился и умер от чахотки. Жертвой собственного любострастия, зависти и ненависти к врагу становится и отец семейства: увидав на свадьбе сына своего врага, злополучного секретаря консистории, о. Викентий получает удар и скоропостижно умирает.