Весьма возможно определить «слой» сознания «подпольного», рождающий дискурс неверия, тоже как опьянение. Он опьянен ядом неверия и тотального отрицания, и «логичный» результат этого «затмения» – метафизическое самоубийство.
Очень важно отметить, что образ Венички пронизан также ассоциациями с образом Христа. Это, кстати, тоже в традициях Достоевского, для которого «на свете есть только одно положительно прекрасное лицо – Христос» [Достоевский, т. 28, кн. 2, 251]. Сходство искреннего и чистого Венички и князя Мышкина, названного писателем «князем Христом», несомненно. Для Достоевского и Ерофеева существовал один ценностный Абсолют – образ Христа как воплощение положительно и совершенно прекрасного. Вен. Ерофеев записал в своем дневнике: «Я с каждым днем все больше нахожу аргументов и все больше верю в Христа. Это всесильнее остальных эволюций [Ерофеев, 1995, 372].
Мученичество и страдание Венички, его постоянные обращения к ангелам и Богу Отцу ведут к стойкой ассоциации с образом Иисуса Христа. Путь Венички в Петушки, где он видит «спасение и радость», воспринимается как паломничество в Святую землю, эдем, рай. Указание на то, что Веничка в начале поэмы просыпается на сороковой ступеньке в подъезде дома, напоминает день Вознесения Христа. Цитаты, перифразы из Евангелия, пародийные проповеди, смерть героя от четырех убийц, напоминающих воинов из Евангелия: «Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части…» [Ин 19, 23], а количество которых напоминает четверичность креста, и, наконец, день гибели Венички (пятница, самая страшная из пятниц), – обеспечивают глубокую ассоциацию с образом Христа.
Между прочим, «подпольный» Достоевского тоже претендует на роль мессии, «проповедуя» любовь как условие для возрождения: «в любви-то и заключается все воскресение, все спасение от какой бы то ни было гибели и возрождение» [Достоевский, 176]. Но на самом деле он признается, что не знает, что такое любовь и «играет» в спасителя, чтобы «повернуть всю человеческую душу по-своему» [Достоевский, 166]. Деструктивизм «подпольного» разрушает его внутренний мир и разрушает мир тех, кто приближается к нему. Злость, зависть, желание тиранствовать и господствовать – эти черты сознания проводят ассоциацию с другим, прямо противоположным образу Христа явлением – Антихристом. Симптоматично, что у героя нет имени (значит, нет ангела-хранителя). «Подпольный» всем своим существованием и нравственным самоубийством, возможно, сам того не желая, возвещает о приближении апокалипсиса, торжестве хаоса. Веничка живет в этом хаосе и пытается, по словам М. Липовецкого, вступить с ним в диалог.
Вера Венички и неверие «подпольного» напрямую связаны со способностью и неспособностью любить. Для Достоевского и Вен. Ерофеева любовь – непременное условие гармонического существования с миром. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» [Ин 1, 4, 16] Подпольный человек «не в состоянии любить» – и это главная его беда. А в сердце Венички живет любовь – любовь к Богу, сыну и «той самой, в Петушках». Именно любовь рождает в сознании Вени стремление «перенестись из мира темного, прошлого в век золотой, который ей-ей грядет…» [Ерофеев, 2000, 63].
Но идеал не «выработался» и в веничкином сознании: Петушки – страна-утопия, о возлюбленной говорит герой слишком иронично, чтобы она могла быть идеалом, революционный переворот в Петушках носит фарсовый характер. Гибель Венички рассматривается как «смерть… энтропия… или переход в иную плоскость» [Вольфсон, 1995, 51–52]. «Для чего же все-таки, Господь, Ты меня оставил?» – вопрошает Веничка. Но «Господь молчал», и «ангелы смеялись». М. Липовецкий, отвечая на вопрос, почему в диалоге с хаосом Веничка терпит поражение, говорит о «нераздельности и слиянности» Бога и ангелов с хаосом. Бог, ангелы ребенок оказываются, по убеждению исследователя, составляющими хаоса. Концепция «зиждительного хаоса» (Н. Минский) очень привлекательна. Но это «зиждительное» начало не есть присутствие в нем Бога, а присутствие веры в него, которая как ариаднова нить может вывести человека из его внутреннего хаоса. Веничка не хочет вступать с этим зазеркальным миром и его представителями (например, с Сатаной) в диалог. Но по мере возлияний пьяный абсурд-забытье-хаос все более поглощает Веничку, и он оказывается не в состоянии бороться: «страх» и «немота» сковывают Веничку. «Немота» имеет еще одну ассоциацию. Семеныч называет Веничку Шехерезадой. Как отмечает М. Фуко, мотивация повествования в этом произведении есть уклонение от смерти: Шехерезада жива, пока говорит, а когда она замолчит, ее казнят. Веничке больше нечего сказать миру, он умолкает, все его монологи интровертны. И когда он умолкает, его убивают. Таким образом, деконструированный сказочный миф о жизни-спасении Шехерезады предсказывает неотвратимость смерти героя.
Последняя фраза, как бы произносимая после смерти Венички, но от его лица: «…с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду», – многозначна. Главный ее смысл в том, что физическая жизнь героя завершилось, но состоялось его воскресение, «переход в иную плоскость». С «подпольным» этого «чуда» не происходит, потому что он опустошен духовно и душевно. Нигилистическая «игра» приводит героев к разным итогам. Но главный смысл – идея Достоевского, апофатически заявленная в «Записках из подполья» о необходимости веры, «генерируется» Вен. Ерофеевым. «Апофатике как логическому принципу и форме дискурса (метафизике духа), духовному юродству как поведенчески адекватной форме (метафизика поступка) соответствует палиндром утопии-антиутопии» [Исупов, 2000, 6]. В «коммуникативном пространстве» Достоевского – Ерофеева, в дискурсах неверия («подпольного») и веры (Венички) рождается энергия Духа как высшей силы, способной управлять миром в движении к гармонии.
Список литературы
Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
Бачинин В. А. Петербург – Москва – Петушки, или «Записки из подполья» как русский философский жанр // Общественные науки и современность. 2001. № 5. С. 182–190.
Вольфсон И. В. Исповедь изгоя: Развитие жанра писателя с измененным мышлением // Художественный мир Венедикта Ерофеева. Саратов, 1995.
Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 5.
Ерофеев Вен. Собр. соч.: В 2 т. Т. 1. М., 2001.
Ерофеев Вен. Оставьте мою душу в покое: почти все. М., 1995.
Живолупова Н. В. Жанровая вариативность русской исповеди антигероя. Трансформация философской антропологии «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского в романе Э. Лимонова «Это я – Эдичка» // ДОСТОЕВСКИЙМО: Сб. науч. и науч.-метод. работ. Калининград, 1995. С. 89–108.
Живолупова Н. В. Проблема свободы в исповеди антигероя: От Достоевского к литературе ХХ века (Е. Замятин, В. Набоков, Вен. Ерофеев, Э. Лимонов) // Поиск смысла. Н. Новгород, 1994. С. 180–208.
Иванов В. В. Безобразие красоты: Достоевский и русское юродство. Петрозаводск, 1993.
Исупов К. Г. Компетентное присутствие (Достоевский и Серебряный век) // Достоевский: Материалы и исследования. Т. 15. СПб., 2000.
Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М., 2000.
Липовецкий М. Н. Русский постмодернизм. Екатеринбург, 1997.
Мамардашвили М., Пятигорский А. Символ и сознание: Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. М., 1997.
Пятигорский А. М. «Другой» и «свое» как понятия литературы и философии // Пятигорский А. М. Избр. тр. М., 1996.
Семак О. «Человек из подполья» Достоевского как философ постмодернизма, или Искушение свободой // Достоевский и мировая культура. М., 1998.
Сепсякова И. П. Христианский идеал и постмодернизм // Евангельский текст в русской литературе 18–20 веков. Петрозаводск, 1998. С. 537–548.
Созина Е. К. Сознание и письмо в русской литературе. Екатеринбург, 2001.
Уваров М. С. Архитектоника исповедального слова. СПб., 1998.
Фуко М. Что такое автор? // Лабиринт. 1991. № 3.
Ханзен-Леве А. Дискурсивные процессы в романе Достоевского «Подросток» // Автор и текст: Сб. ст. / Под ред. В. М. Марковича и В. Шмида. Вып. 2. СПб., 1996.
Щенников Г. К. Достоевский и русский реализм. Свердловск, 1987.