Так вот о чем грезило сердце, неведомо для него самого, преступника Ставрогина, и что прорвалось в его сне — о чистой красоте и любви счастливого единого человечества. И как чаще всего у героев Достоевского — счастье непременно вселенское, чтобы «все и вся». Вот какие глубины могут быть в самом падшем человеке. Правда, потом маленький красный паучок на листке герани напомнит о страшном преступлении и вызовет муки совести, самоугрызение и гибель.
В романе «Подросток» есть замечательная сцена счастья, любви, восторга. Подросток Аркадий, заброшенный, обиженный, член «случайного семейства», и его сестра Лиза, которую он совсем мало знает, идут по залитой солнцем петербургской улице. Аркадий счастлив. Он только что узнал, что отец его, Версилов, впавший с семьей в нищету, отказался от своих прав на наследство. Вот это самое главное: нравственный подвиг, жертва любимого человека. «Ибо сей человек был мертв и ожил, пропадал и нашелся», — объясняет Аркадий свое состояние Лизе словами евангельской притчи о блудном сыне: ведь здесь не подходят обычные житейские слова. Аркадий захлебывается от радостного волнения:
Я тебя ужасно люблю, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной (самоубийце Оле) пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли?.. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
Как не знать? Мы с мамой уже целовались.
Ты не знаешь души моей, Лиза, ты не знаешь, что значит для меня человек этот...
Вот что значит — «одного безумия люди»: их ввергают в нищету, а они целуются, как при большом празднике. Вся сцена залита солнцем и светом. И звучат слова Лизы (почти такие же, что сказал Алеша, прощаясь с мальчиками в эпилоге «Братьев Карамазовых»):
...если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа (XIII, 161).
Сравним с речью Алеши при прощании с мальчиками у Илюшина камня — о том, как соединяют людей прощение и любовь:
...не забывайте никогда, как нам было здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле... Ах, деточки, ах, милые друзья мои, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое! (XV, 195—196).
В эпизоде встречи Алеши и Грушеньки тоже все неожиданно. Грушенька давно мечтала его «проглотить», уязвленная его целомудрием, где-то в глубине души обиженная на всех мужчин. Алеша, приведенный к ней Ракитиным, предвкушающим его падение, после смерти старца Зосимы и последующих за этим бесчинств, находится в таком состоянии, что чем хуже, тем лучше. Но вместо того чтобы впасть в грех, они спасают друг друга. Каждый из них открывает в другом «сокровенного сердца человека».
Узнав о смерти старца Зосимы, Грушенька испуганно вскакивает с колен Алеши, куда она уже уселась, и истово крестится.
Алеша длинно и с удивлением поглядел на нее и в лице его как будто что засветилось (XIV, 318).
Добро и великодушие одного человека тут же отзывается в другом.
...Посмотри сюда на нее, — указывает Алеша Ракитину на Гру- шеньку, — видел, как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти — так влекло меня самого к тому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел сокровище — душу любящую... Она сейчас пощадила меня. Аграфена Александровна, я про тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила (XIV, 318).
Грушенька потрясена. В эту минуту она всех простила и у всех просит прощения. Ракитин при этом злобно издевается, что Алеша
...обратил грешницу. Блудницу на путь истины обратил. Семь бесов изгнал... (XIV, 324).
Для человека толпы непостижим этот чудесный порыв души к душе, вызванный великодушием, — главное в мире Достоевского.
О райском наслаждении от неожиданного собственного благородства рассказывает Алеше Митя Карамазов, потрясенный самопожертвованием Катерины Ивановны ради отца. И вместо того чтобы потешиться над нею «по-поросячьи», вручает ей с поклоном пять тысяч. Затем достал шпагу и хотел заколоть себя — от восторга, видимо, как-то раздавленный впечатлениями этого двойного — ее и своего — великодушия...
В главе «Братья знакомятся» восторг и счастье переживают Иван и Алеша, два «русских мальчика», решающих в ско- топригоньевском трактире «Столичный город» главные вопросы бытия. Они очень молоды, им радостно узнавать друг друга. «Одного из русских мальчиков я очень люблю», — весело признается Иван Алеше. И оба в восторге от признания Алеши философу Ивану, что он, Иван, при своей солидности и значительности, такой же «желторотый молоденький мальчик... »
Пройдет немного времени и будет найден убитым Федор Павлович Карамазов. Иван, измученный сомнениями, убил ли отца Смердяков, бывший под его влиянием, в их последнем — третьем разговоре наконец прорывается к правде. Он решает, что завтра пойдет в суд вместе со Смердяковым и объявит, что он тоже убийца: ведь в помыслах он хотел смерти отца, Смердяков это знал, а с совестью своей Иван никогда не вступает в сделку.
Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почувствовал в себе какую-то бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно его мучившим все последнее время! Решение было взято и уже не изменится, — со счастьем подумал он. В это мгновение он вдруг на что-то споткнулся и чуть не упал. Остановясь, он различил в ногах своих поверженного им мужичонку, все так же лежавшего на том же самом месте, без чувств и без движения. Метель уже засыпала ему почти все лицо. Иван вдруг схватил его и потащил на себе... (XV, 68—69).
И вот он возится с мужичонкой, как милосердный сама- рянин, стучится в первый встречный дом, дает хозяину деньги, чтобы тот позаботился о больном, и с наслаждением отмечает, что это оттого, что решение его твердо принято.
Жертвовать собою и всем для правды — вот национальная черта поколения (XI, 303).
Иван радостно предвкушает свое публичное покаяние. И хоть эта радость длилась недолго, но как сказал в «Бесах» епископ Тихон, ни одна мысль, ни одна полумысль не пропадут даром для Господа (XI, 29).
Самая высшая сцена счастья — это сон Алеши о Кане Галилейской.
Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог... (XIV, 326).
Особенно потрясло Алешу, что это чудо Христос сотворил по просьбе матери своей ради бедных, очень бедных людей, претворив для них воду в вино, ибо на свадьбе «вина у них не достало...». И во сне этом перед ним радостный, дорогой старец указывает на
...солнце наше... Не бойся Его. Страшен величием перед нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно...
Что-то горело в сердце Алеши, что-то наполнило его вдруг до боли, слезы восторга рвались из души его...
И дальше неотделима от чудного сна сцена счастья и благодарения:
Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд... Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною^.^У, 328).
Алеша падает на землю и целует ее, всю, плача, обливая слезами восторга.
Простить хотелось ему всех и за все и просить прощения, о! не себе, а за всех, за все и за вся... Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом... "Кто-то посетил мою душу в тот час", — говорил он потом с твердою верой в слова свои... (XIV, 327—328).
Веруя в бессмертие души, Достоевский в то же время жаждал вселенского счастья здесь, на земле. В замечательной утопии «Сон смешного человека» сон о райской жизни на далекой неведомой звезде убедил героя в истине:
Я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле (XXV, 118).
Он знает, что рай на земле неосуществим. Но он все-таки будет проповедовать. Конечно, жизнь могла бы мгновенно превратиться в рай.
Так это просто: в один бы день, в один бы час все бы сразу устроилось! Главное, люби других, как себя, вот что главное, и это все, больше ничего не надо: тотчас найдешь, как устроиться (XXV, 119).
Принцип реализма Достоевского категоричен:
Идеал ведь тоже действительность, такая же законная, как и текущая действительность (XXI, 75).
Очень близка к «Сну смешного человека» миниатюра «Золотой век в кармане» (Дневник писателя. 1876 год. Январь), где перед нами картина бездарного, пошлого светского бала.
И пришла мне в голову одна фантастическая и донельзя дикая мысль: «Ну что, — подумал я, — если б все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, — во что бы обратилась тогда вдруг эта душная зала?.. Что, если б каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума, — куда ума! — остроумия самого тонкого, самого сообщительного, и это в каждом, решительно в каждом из них!» Да, господа... И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною (XXII, 12—13).
Достоевский, со своей проповедью добра, жаждет чуда и надеется на чудо: а вдруг люди услышат, опомнятся и преобразятся?..
Самое главное счастье для человека — в любви. Глубоко постигший тайну Достоевского Бердяев остался глух к любви в его романах. Это отметил еще Померанц [4, 156]. Именно в трагических «Бесах» перед нами картина любви, пылкой, трепетной, всепрощающей, жертвенной. Речь идет о любви Шатова к жене. Подобного описания любви, думается, не было еще в литературе. Удивительно, что никто этого не заметил. Правда, митрополит Антоний (Храповицкий) в статье «Словарь Достоевского», написанной еще в 20-е годы, посвятил этому несколько строк. «Это чудная картина евангельского всепрощения, с одной стороны, и смягчения ожесточенного сердца — с другой, возвышает перо нашего писателя до кисти Рафаэля и Нестерова [6, 65].