В таких текстах невозможна «грубость». «Вежливость», т.е. определенная модель поведения[xii], предполагающая соблюдение норм светских приличий, – одна из главных категорий этой эстетики:
Суровое и невежливое сердце никогда довольнее не бывает, как когда оно оскорбит какую ни наесть особу; или когда ему удастся поссорить ближних родственников; или когда может целый род выставити в свет для насмешки тогда, когда оно само скрывается и всячески стережется, чтоб поступок его не узнали. Если с умом и с лукавствием человек склонен к порокам, то он бывает вреднейшая тварь, коя может находиться во гражданском обществе (ВВ 1769, 196)[xiii].
Новая литература дистанцируется от риторики: «Какая мне нужда в красоте слога: провались красноречие, ядом льсти наполненное! Я ненавижу тех красноречивых рассказчиков, которые, обольщая слух, обманывают нас <…>» (Живописец 1864, 43) [xiv]. Во «Всякой всячине» формулируется важнейший для всей русской литературы, по крайней мере, 50 последующих лет принцип «писать, как говорят»:
<…>я ни высоких мыслей, ни остроумных слов и никаких витиеватых силлогисмов не выбирал, а пишу самым простым штилем, которым обыкновенно говорят да при том наблюдаю ясность и справделивость (ВВ 1769, 259).
Авторы должны стремится к «приятности», «легкости», «остроте»:
Многие письменные сего автора <Д.И. Фонвизина. – А.И.> сочинения носятся по многим рукам, читаются с превеликим удовольствием и похваляются сколько за ясность и чистоту слога, столько за остроту и живость мыслей, легкость и приятность изображения <…> (Пустомеля 1770, 104).
Литературная программа, сформулированная на страницах журналов 1760-1770 гг., была реализована в «Собеседнике любителей российского слова» и, в первую очередь, в произведении Екатерины II «Были и небылицы»[xv]. На роль главного поэта на российском Парнасе императрица и княгиня Е.Р. Дашкова выдвинули Державина. «Фелица» же, по их мысли, должна была стать образцовой новой одой.
Один за другим следуют восторженные отклики на нее В. Жукова (Собеседник 3, 46), Сушковой (Собеседник 5, 3–6), Козодавлева (Собеседник 7, 40–41), Кострова (Собеседник 10, 26–30), Княжнина (Собеседник 11, 5–7). «Простые», свободные, искренние стихи, далекие от риторики — вот что отмечают современники в «Фелице». Державинская ода была противопоставлена песням, которые призваны «вельможей пышных забавлять». В отличие от обычных одописцев, Мурза не льстил и говорил лишь истину:
Мурза в стихах своих к Фелице
Одну лишь истину писал,
Не льстя премудрой сей Царице,
Что сделала она, сказал —
И звуки правды раздалися,
И нежны слезы полилися
У всех из радостных очей.
(Собеседник 7, 40).
Отмечается своеобразие поэтического языка Державина. Так, например, в «Письме к творцу оды, сочиненной в похвалу Фелицы Царевне киргизкайсацкой» Е. И. Кострова читаем:
Путь непротоптанный и новый ты обрел. <…>
Тебе внимали все прилежно,
Хваля твоих стихов прекрасну новизну
(Собеседник 10, 26, 27).
Капнист, Костров, Княжнин, А. С. Хвостов признают, что писать оды по-старому после «Фелицы» уже невозможно. Из номера в номер в «Собеседнике» печатаются тексты, в которых декларируется отказ от поэтики традиционной торжественной оды. Одический жанр объявляется находящимся в кризисе. Традиционные оды третируются как вышедшие из моды и неспособные воспеть должным образом императрицу, поскольку культивируют не высокий стиль, а всего лишь высокопарный, неизбежно ассоциирующийся с «льстивой бездарностью»:
Я ведаю, что дерзки оды,
Которы вышли уж из моды
Весьма способны докучать.
Они всегда ЕКАТЕРИНУ,
За рифмой без ума гонясь,
Уподобляли райску крину,
И в чин пророков становясь,
Вещая с богом, будто с братом,
Без опасения пером,
В своем взаймы восторге взятом,
Вселенну становя верх дном,
Отсель в страны, богаты златом,
Пускали свой бумажный гром <…>
(Собеседник 11, 5)[xvi].
Таким образом, «Фелица» Державина – это реализация на практике тех теоретических принципов, которые были впервые сформулированы на страницах русских литературных журналов 1760-1770 гг. При этом по-настоящему новая ода могла появиться только в контексте новой литературной программы. На ее выработку ушло около 15 лет, важнейшую роль в этом сыграла императрица Екатерина II и редакция двух ее журналов – «Всякая всячина» и «Собеседник любителей российского слова».
Список литературы
Алексеева 2005 – Алексеева Н.Ю. Русская ода: Развитие одической формы в XVII-XVIII веках. СПб., 2005.
Вечера 1788 – Вечера. Еженедельное издание на 1772 г. . Ч. 1. М., 1788.
ВВ 1769 – Всякая всячина. СПб., 1769-1770.
Гуковский 1998 – Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1998.
Живописец 1864 – Живописец Н.И. Новикова. СПб., 1864.
И то и се 1769 – И то и се. СПб., 1769.
Ивинский 2008 – Ивинский А.Д. Торжественная ода и литературная политика Екатерины II // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2008. Т. 67. № 5. С. 62-67.
Ивинский 2012 – Ивинский А.Д. Литературная политика Екатерины II: «Собеседник любителей российского слова». М., 2012.
Клейн 2010 – Клейн И. Русская литература в XVIII веке. М., 2010.
Николаев 2006 – Николаев С.И. Образ писателя и эстетика творчества в представлениях русских писателей XVIII века // XVIII век. Сборник 24. СПб., 2006.
Парнасский щепетильник 1770 – Парнасский щепетильник. Ежемесячное издание. СПб., 1770.
Пустомеля 1858 – Пустомеля. Сатирический журнал. 1770. М., 1858.
Серман 1967 – Серман И.З. Державин. Л., 1967.
Смесь 1769 – Смесь. СПб., 1769.
Собеседник – Собеседник любителей российского слова. Ч. 1-16. СПб., 1783-1784.
Трутень 1769 – Трутень. СПб., 1769.
[i]На однообразие русской журналистики того времени указал М.Д. Чулков: «<…> к чему у вас заведено столько еженедельных журналов, которые я сначала покупал, но ныне уже перестал, думал я, что оных начала обещают много полезного, а как после рассмотрел, то все господа сочинители оных говорят всегда об одном, но только разными словами <…>» (И то и се 1769, 24 лист, 6).
[ii]Ср.: «На прошедших днях, а в которое точно время, того не упомню, приехала ко мне богатая боярыня, в великолепной карете на двор она взъехала, а на крыльцо и в горницу благоволила войти пешком. <…> говорила мне так: Государь мой, у меня умерла постельная моя собачка. <…> Приехала я к тебе, продолжала она, просить, чтоб ты сделал мне самую плачевную елегию, которая бы не только меня, но и всякого читателя тронуть могла. В ней ты опиши начальное происхождение прелестной той собачки <…> Потом изъясни, как она прыгала, резвилась и скакала для моего увеселения, опиши все это ясными словами, а в уплату за сие обещаю тебя довольствовать весь твой век чернилами и бумагою» (И то и се 1769, 42 лист, 6-7); «Я из числа желателей денег; того ради и прозою и стихами стараюся неусыпно достать оные, однако думаю, что они зареклись ни с востока, ни с запада, ни с севера, ни с юга и, словом, не идут ко мне ниоткуда. Прозаиком был я беден, попробую пожить стихотворцем» (И то и се 1769, 16 лист, 1-2); «<…> не имею ли я справедливой причины ненавидеть Муз, Аполлона и всего Парнасса, от которых произошло все мое несчастие. Я их любил и любил бы завсегда, естьли бы они несколько были побогатее, а иногда приходит на меня и такое время, что я бы весь Парнасс с Музами и с Аполлоном продал за полтину, но та моя беда, что ни один невежда не даст мне за него ни одной копейки. По рождении моем написал я больше, нежели степная Татарская архива, но за все сие получил не больше, как на одну только провизию для утоления моего алча, следовательно, не имею теперь ни одной копейки. <...>» (И то и се 1769, 48 лист, 3).
[iii]Ср.: «<…> ныне де все пишут, у кого здорова правая рука, и есть перо, чернила и бумага. Да я не знаю, говорил я, ни правописания, ни составления речи. Вот какой шут, сказал он, я шесть лет мараю бумагу, а не знаю правописания, а что такое составление речи, о том и не слыхивал, однако ж было такое время, что и мои сочинения хвалили» (Смесь 1769, 100); «<…> кто только умеет перо в руки взять и водить им по бумаге, то и тот уже стремится выдавать маранье свое в печать» (И то и се 1769, 18 лист, 6); «Пегас от начала света был только один и употребляли его великие люди, то есть великие стихотворцы, но ныне умножилося слишком стихокропателей, а Пегас им не служит, того ради надлежит сделать заводы особливые для Пегасов, от чего разбогатеть можно всякому <...>» (И то и се 1769, 29 лист, 7); «Забудь, что не умеешь ты ни одного соплесть стишка; что нужды, что не знаешь ты правил стихотворства? Пиши прозу и научись только прибирать рифмы, ты и тем себя прославить можешь. Многие в стихотворстве не больше твоего знания имеют, но со всем тем пишут трагедии, оды, элегии, поэмы и все, что им вздумается <…>» (Пустомеля 1770, 19); «Ежели посмотреть на молодых нынешних писцов, то подумать можно, что труднее быть посредственным сапожником, нежели автором: все обучаются тому ремеслу, в котором хотят упражняться, но безграмотные писцы учиться и знать правилы почитают за стыд» (Пустомеля 1770, 88-89); «Но молодые наши стихотворцы нашли кратчайшую к Парнасу дорогу; по их мнению, надлежит только знать, что мужеской стих в 12, а женской в 13 стоп; а потом в неделю сделаться можно стихотворцем, и трагическим, и комическим <…>» (Трутень 1769, 38-39); «Некоторым сочинителям не знания и не науки, но одно слепое щастие доставило титул людей разумных и ученых. <…> От сея робости и раболепствия нашего набилось их столько на Парнас, что по последней ревизии оказалось более ста тысяч человек» (Парнасский щепетильник 1770, 4, 5); «Ты говоришь: вить другие пишут, не больше моего имея способностей; для чего же не писать и мне <…>» (Живописец 1864, 7); «<…> мы ныне так стали разумны, что не только ничему уже не хотим учиться, но и за стыд почитаем упражняться в науках, а еще и паче во словесных» (Живописец 1864, 33).
[iv]Ср.: «По моде нашего времени писать не трудно: благодаря Бога, правая рука моя здорова, буквы чертить по бумаге научился еще с ребячества» (Живописец 1864, 13). См также.: Николаев 2006,82-95.