Признание или непризнание довода “произвольным” зависит, однако, на практике в значительной мере от степени нашей требовательности к нему. В одном случае мы требовательнее, в другом менее требовательны, и это вполне правильно* Требовательность к доводам должна на практике иметь степени. Иначе мы впадаем в ошибку “чрезмерного сомнения” или “чрезмерной точности”, которой соответствует и свой особый софизм.— Если начать исследовать достоверность всякого довода и при всех обстоятельствах с абсолютною точностью, то не был бы возможен обычный спор, невозможна была бы практическая деятельность. Оставалось бы повторять мудрость древних философов-скептиков, которые считали необходимым всюду прилагать мерку абсолютной достоверности и поэтому во всем сомневаться. Вот образец такого сомнения (в изображении Мольера):
Марфурий. Что вам угодно, господин Сганарель?
Сганарель. Господин доктор, я желал бы посоветоваться с вами по поводу одного обстоятельства и нарочно сюда за тем пришел.
Марфурий. Прежде всего, г. Сганарель, прошу вас, измените вашу манеру выражаться. Наша философия требует, чтобы не было высказываемо вполне решительных предложений, чтобы обо всем говорилось неопределенно и чтобы суждения были условные, предположительные. И вследствие этого вы не должны говорить: я пришел,— а: мне кажется, что я пришел.
Сганарель. Кажется?
Марфурий. Да.
Сганарель. Черт возьми! Должно оно казаться, коли оно действительно есть!
Марфурий. Это не вытекает одно из другого; вам может казаться и без того, чтобы факт существовал на самом деле.
Сганарель. Как! По-вашему, не несомненно, что я сюда пришел?
Марфурий. Это еще вопрос,— и мы должны во всем сомневаться.
Сганарель. Как, меня здесь нет, и вы со мной не говорите?
Марфурий. Мне представляется, что вы здесь, и кажется, что я с вами говорю, но это не несомненно (Вынужденный брак. Пер. Ф. Устрялова).
Ошибка Марфурия в том, что он применяет утонченные химические весы там, где надо весить на обыкновенных лавочных. Есть известная степень требовательности к доводу, устанавливаемая логическим тактом человека. В науке — она одна; в юридической практике — другая; в обычной жизни — третья. И в этих пределах она зависит главным образом от большей или меньшей важности для нас спора. Если кто-нибудь спорит с нами из-за гривенника, у нас будет одна степень требовательности к его доводам; если спор идет из-за двухсот тысяч — совсем другая.— Если спор очень для нас важен, напр., от исхода его зависит коренная перемена в нашем мировоззрении, в нашей ; жизни, в оценке наших трудов,— требовательность выходит иногда за пределы досягаемости здравым смыслом:
“Ты видишь ли? — Хоть вижу, да не верю”.
Софист очень нередко пользуется этой лазейкой для того, чтобы ускользнуть от поражения в споре. “Не доказано!” — “Произвольный до вод!” — “Докажи!” — “Не верю!”. Эти дешевые заявления в искусных руках обращаются в очень важное средство для отступления. .
Но как излишняя требовательность к доводам есть ошибка или уловка, так и излишняя нетребовательность — тоже ошибка. Нужен именно логический такт и опыт, чтобы в каждом дан ном случае найти надлежащую мерку требовательности.
2. Из всех видов софизмов произвольного до вода надо прежде всего выделить “скрытые произвольные доводы”. Суть этой уловки вот в чем. Обыкновенно при рассуждении, особенно же в спорах, приводятся не все мысли, нужные для того, чтобы сделать тот или иной вывод. Некоторые из них “выпускаются” и должны подразумеваться сами собою. Напр., в рассуждении: “все люди умирают, умрем и мы” пропущена и сама собою подразумевается мысль (“посылка” рассуждения) “мы люди”.— Можно про пустить вместо этой посылки другую. “Все мы люди, значит, умрем и мы”. Здесь будет пропущена и необходимо подразумевается мысль: “все люди умирают” и т. д.
В устных) спорах таких пропускаемых мыслей особенно много. Мы имеем, однако, право про пускать лишь те посылки, которые очевидны. Софист же делает наоборот. “Софист выпускает то, что не очевидно, и составляет на деле самую слабую сторону рассуждения, стараясь в то же время отвлечь внимание от места, где находится ошибка” (Уэтли. Логика, 202). Разберем наиболее характерный вид этой ошибки — софизм “произвольного названия”, скрывающего довод.
3. Огромную роль в софистической практике играют названия с пропущенной посылкой, которая оправдывает их. Ведь каждое название тоже должно быть обосновано. Когда я говорю: “этот офицер известный путешественник”, то само собою подразумевается мысль: “этот человек офицер”. Когда я говорю: “такие проявления анархии, как этот поступок, недопустимы в государстве”, то само собою подразумевается мысль: “этот поступок — проявление анархии”. Одним словом, каждое название подразумевает оправдательную посылку” дающую право на это название” Эта посылка тоже довод, скрытый довод и очень часто произвольный. Между тем человечество, по лени мысли и по другим многим причинам, особенно склонно этого рода скрытых доводов не проверять, а принимать их на веру.
Между тем принятие названия часто меняет все дело. Ведь, приняв его, мы тем самым приняли, что предмет, обозначенный им, обладает и соответственными свойствами.
Рассуждая правильно, мы часто должны бы сперва убедиться, что в предмете есть эти свойства, а потом уже принять название его. На деле же мы сперва принимаем название его и, основываясь уже на названии, выводим, что предмет должен иметь те или иные свойства. Получается как бы “перевернутое доказательство”. Этим недостатком обыденного мышления пользуется софист, стараясь заставить нас сперва принять на веру название предмета; и вместе с этим “пройдут” незаметно и те свойства предмета, в которых он желает нас убедить.
4. Чтобы мы приняли на веру название, он пользуется, кроме обычной нашей склонности к этому, еще разными обычными уловками, напр., внушением” Говорит безапелляционным тоном, употребляет название как нечто само собою разумеющееся, несомненно правильное. Отвлекает внимание от проверки скрытой оправдательной
посылки и т. д., и т. д.— Есть названия, которые особенно пригодны для такой уловки: это те названия, которые имеют оттенок порицания или похвалы; ими пользуются как “злостными кличками” или “красивыми словами”” “красивы ми названиями”. Из них самые подходящие — модные в данное время “боевые” клички и названия. Эти слова становятся для очень многих чем-то вроде фетиша или “жупела” для московской купчихи у Островского. Часто это в полном смысле “гипнотизирующие слова”. Они действуют на человека толпы, особенно на чело века малоразвитого, как меловая черта на курицу. Говорят, если пригнуть голову курицы к полу и провести от клюва мелом прямую черту, курица несколько времени останется неподвижно в таком положении, созерцая только эту черту. Так и человек, загипнотизированный соответственным словом, теряет способность рассуждать, правильно это слово приложено или нет. Он видит только это слово. Особенно если усиленно ударяют на такое слово и растекаются по поводу его “в красноречии”.
5. Игра “красивыми названиями” и “злостными кличками” встречается на каждом шагу; напр., в газетной полемике известного типа. Г. Икс сделал в собрании какое-то заявление: газе та пишет (смотря по “режиму”): это явно революционное заявление (или контрреволюционное заявление) показывает, до чего подняла у нас голову гидра революции (или контрреволюции), и т. д. Затем идут красноречивые рассуждения об этой “гидре” — и чем красноречивее, тем лучше: красноречие отвлечет внимание от про верки, действительно ли заявление революционно или контрреволюционно. Читая само заявление, мы обыкновенно не вникаем в него с должным вниманием; поэтому “злостная кличка” проходит “сама собою”, без критики.:, особенно если она дана в “нашей газете”, которой мы доверяем.— Иногда этими “злостными кличками” пугают или, как говорят в народе, “пужают” робких людей. Стоило недавно крикнуть слово “буржуй”, и у робких все возражения замирали на устах.— Иногда злостная кличка обращается в страшное орудие демагогии. Стоит крикнуть в иной момент толпе: “это провокатор”, “отравитель”, “революционер”, “контрреволюционер” И т. д., и т. д., и участь человека будет реше на.— Конечно, порой “пужанье” злостными кличками в неумных руках имеет оттенок комического. Так некоторые “общественные организации”, имевшие в распоряжении громадные капиталы, но весьма недолюбливающие “ревизий”, “пужали”, что ревизия их деятельности — “контрреволюционный акт”.
6. Не менее успешно применяются- и “красивые названия” для того, напр., чтобы смягчить впечатление от какого-нибудь факта или “вы дать ворону за ястреба” и т. д., и т. д. Слова “жулик” и “уголовный преступник” — имеют очень неприятный оттенок; но если назвать того же человека “экспроприатором” — это звучит; благородно. Иногда название служит лучше, чем любая ограда. Когда шайка уголовных занимает дом и грабит,— с нею церемониться не будут. Но стоит им выкинуть “черный флаг” и назвать себя “анархистами” — и получится совсем иное впечатление.— Нежелание жертвовать собою для родины, когда это наша обязанность, не особенно уважаемое качество; но стоит назвать отказ идти в битву “войной против войны” или, т. п.— и самый тупо-низменный, животный трус получает вид “борца за идею”.— Эта черная магия слов отлично известна софистам. Там, где совершить низменный поступок мешает остаток стыда, голос совести и т. д., и т. д., туда приходит, как дьявол-искуситель, демагог и бросает для прикрытия низменных побуждений “красивое название”. Большинство горячо хватается за него, как за предлог освободить себя от того, чего не хочется.— Так искушает нас внутри нас “внутренний софист”; так действует в помощь ему часто гораздо более хитрый, искусный и бессовестный внешний софист.