Сохраняется ритуал свадьбы, семьи – крестьянской ли, купеческой ли. Сказывается, правда, влияние политической ссылки, «поставляющей» в Сибирь людей книжных, образованных. «Русский» в этом краю значит «уголовный ссыльный посельщик», «преступник» – ссыльный политический. Все поют «давней давности» песни поселенцев, сохраняют свою национальную обрядовую одежду, из поколения в поколение передают народные хороводные танцы.
В начале века, когда писал Амфитеатров, власти и общественность начинают пропагандировать превращение восточной и южной Сибири из края земледельческого в край промышленный.
Это было требование времени... Но «посмотрите, как крушит сибирскую тайгу железная дорога! Абаканский заводик еще не принес пользы даже на ломаный грош, а таежных Палестин опустошил – в двести лет им не воскреснуть». (Это можно принять за правило: если вы в Сибири поставите фабрику или завод в дремучей тайге, то десять лет спустя фабрика ваша окажется среди безлюдной степи). Местные говорят: «В Сибири по бритому нерастет!»
«Неизученность Сибири в отношении того, что ей будет в прок, что во вред или втуне, вечная неуверенность предпринимателей, – ступают ли они на лестницу преуспевания или же в трясину – главная причина той промышленной косности, в которой справедливо упрекают сибиряков.
««Всевластное бессилие» иначе я не могу характеризовать бюрократический порядок современной Сибири, в которой чиновник может сделать произволом много вреда обывателю, но, даже при добрых намерениях почти не способен приносить пользу!
Из всех естественных округов самопродовольствия, саморазвития нравственной и общественной жизни должны были образоваться центры, в которых жизнь обращается внутрь себя и люди могут чувствовать себя, как дома...»
«Сибирские этюды» занимают достойное место в публицистике Амфитеатрова.
В 1916 году Амфитеатров вернулся в Россию. Заграничье «принято называть прекрасным. Но как оно опротивело! Какое в нем медленное и нестерпимое удушье! С каким наслаждением отдал бы я его за крик перепелки во ржи, за скрип новгородской телеги. На западной стороне – село вспрыснуто духами и превращено в кольдкрем. Но на русской – село наголо, тухлое, прогорклое».
Он ушел в журналистику. За публикацию фельетонов, содержащих критику министра внутренних дел Протопопова, – уж очень он верен себе! – Амфитеатрова вновь ссылают в Иркутск. Февральская революция освободила его. Встречен он был овацией...
После Октябрьской революции Амфитеатров три года не выступал. «Да, цензуры бесчисленно много... Это одна из главных причин, почему я совершенно расстался с публицистикой. Я дал себе честное слово, что ни одной моей строки не появится в стране, уничтожившей у себя свободу печати».
Амфитеатров принимал участие в заговоре против Советской власти, трижды был арестован, но выпущен, потерял счет обыскам... Позже он напишет:
«Знаете ли вы, что коммунизм отрицает тюрьмы, и заветная мечта нашей партии уничтожить все тюрьмы?
– Знаю, – отвечал я, – но сейчас мы с вами объясняемся в тюрьме, и притом в такой, которую старое правительство строило на пятьсот человек, а в ней вы держите три тысячи людей.
– Это правда, – великодушно согласился следователь, – но что делать? Революция в опасности!...»
Горький пригласил его на встречу с Уэллсом. Уэллс остановился в доме Горького. Амфитеатров пришел. Там Уэллсу расхваливали деяния Советской власти, дошла очередь и до Амфитеатрова. Тот слабо владел английским языком и начал говорить по-русски:
– Какое уж там литература, искусство, наука, когда за полтора года вымерло от голода, холода и непосильного труда 150 человек-литераторов, поэтов и ученых? Когда я собственными глазами видел на рынке, как старая, почтенная, заслуженная писательница стащила с прилавка кусок сала, – и она видела, что я вижу, и все-таки украла, потому что дома ждали ее полуживые от голода внуки...
Горький «сидел с сердитым лицом и белый, как скатерть». Амфитеатров заметил, что Уэллсу перестали переводить его речь. Пообещал, что завтра на английском вручит ее Уэллсу. Горький говорил, заключая: «Из речей некоторых ораторов выяснилось, что они недовольны революцией. Между тем эти ораторы сами недавно делали революцию... Так не делали бы!» И вышел, не прощаясь.
Спустя три года Амфитеатров не вытерпел, не выдержал и взялся за перо. Дело в том, что Горький опубликовал статьи о Ленине, – сравнивал вождя революции с Петром I. Ленину были даны характеристики: «терпеливый», «честнейший», «добрейший», «святой»... Амфитеатров написал обширную статью «Ленин и Горький» И распространил ее в Питере.
Ленин, в описании Горького, неожиданно «оказывался таким круглым дураком, таким самодовольным невеждою, таким бессердечным лицемером и негодяем». Это все былов статье Александра Валентиновича.
Теперь уже ждать четвертого ареста Амфитеатров не стал. 23 августа 1921 года на лодке вместе с семьей он переправился через Финский залив.
В 30-е годы Амфитеатров пишет: «Надрыв мрачно обозначился в революцию 1917 года, когда народ, почти без сопротивления, равнодушно выдал свою Церковь с ее духовенством атеистам-большевикам на проклятье». За границей Амфитеатров опубликовал «Горестные заметки». Он приводит интересную статистику. В Петрограде былов 1917 году два с половиной миллиона жителей, а в 1921 году – 700 000, включая гарнизон (на самом деле 500-600 тысяч). «Но Петроград никто не завоевывал, и жителей никто не уводил. И, тем не менее, в три года неведомо куда расточились три четверти населения! Даже классический пример древнего Рима бледнеет».
Он пишет, что воспитать в людях «газетную ложь им (большевикам) и легко, и безопасно. Ведь при отсутствии свободной печати их ложь никогда не встретит гласного авторитетного протеста, способного опереть свои опровержения на фактические улики... Особенно легко и нагло приноровились они делать «обзоры печати», выхватывая и комбинируя строки ее такими шулерскими подтасовками, что зачастую они получают смысл, совершенно обратный тому, какой имели в оригинальной статье».
Он возмущен арестом и расстрелом Гумилева, тот был крепкий монархист и, видимо, на допросе в этом признался. Вспоминает Александра Блока, который после «Двенадцати» раскаивался, уничтожил все свои рукописи и «завещал не принимать никакой услуги от Смольного», И воля его была исполнена. Но «посмотрите, как хвалят Луначарского – пьесу «Фауст и город».
Если бы эта вещица была представлена на просмотр года четыре назад, пусть даже в марксистский журнал, она «была бы встречена гомерическим хохотом, как претенциозное бумагомаранье гимназиста», но сейчас «не только ставится с огромными затратами на сцене государственных театров, но и воспевается хором льстецов как великое произведение. А пресловутый Степанов-Нахамкес объявил в московских «Известиях» громогласно на всю «красную Россию», что отныне счастливая Совдепия обладает собственным Гете»... Он размышляет, страдает, почему так произошло... Не только потому, что Луначарский – нарком, но и потому, что «халтура» – одновременно и демон-покровитель, и демон-губитель советского государства. «Покровитель потому, что вся система внутренней политики Советского правительства свелась к старому цезаристическому девизу – «хлеба и зрелищ» плюс тюрьма и расстрел для всех дерзающих почитать эти блага недостаточными» Он пишет, что «балет – это любимое искусство большевиков, как ни странно, «всецело построенный на демократическом принципе «хлеба и зрелищ», – занимает немалое место и имеет весьма ответственное значение. Денег на него не жалеют. Я смотрел и только диву давался, что подобные роскошные постановки в городе, где на 600-700 тысяч остающихся жителей, пятьсот тысяч в этот день, наверное, ничего не ели, кроме двух-трех мороженых картофелин в пустом советском супе».
В 20-е-30-е годы Амфитеатров активно сотрудничает с журналом «Русская правда» – органом Братства Русской Правды (БРП), единственной в своем роде антибольшевистской террористической организации. Вначале, правда, его смутило обилие юдофобских лозунгов в этом журнале. Соколов-Кречетов – главный редактор журнала, на это возразил ему следующее.
«Для нас Россия – выше всего и в нашей работе мы идем по линии наименьшего сопротивления, как то должен подсказать всякому политику простой холодный разум, – разъяснял Соколов. – Отбрасывая в сторону всякие глупые крайне-правые выдумки о «тайном кагале еврейских мудрецов» и о «всемирном жидомасонстве», которые якобы, как на шахматной доске, разыграли Русскую революцию, где мы все были неповинны, как барашки (выдумки, объясняемые всего более простою невежественностью и недостатком образования), мы, однако же, видим себя стоящими пред лицом того несомненного факта, что Русская революция если и не была разыграна Еврейством, то была стремительно подхвачена и захвачена Еврейством в такой мере, что очень скоро весь красный аппарат и правления государством, и правления партией оказался в еврейских руках и, чем выше, тем гуще. Эта насыщенность красных правящих слоев евреями такова, что народ с полной основательностью считает Красную власть еврейской, и наличность среди нее известного, убывающего ближе к командным высотам нееврейского процента не делает ее Нееврейской, как не делала некогда татарского ига нетатарским наличность в ханской ставке множества всяких инородных женщин и всевозможного происхождения ренегатов...»
Соколов доказывал, что, учитывая широко распространенные в народе антисемитские настроения, приходится забыть староинтеллигентские «табу» и «идти за общим голосом России». «Без антисемитской пропаганды невозможно сформировать национальное сознание. Вот и приходится нам держаться на последней мыслимой позиции, что мы призываем только против ЕВРЕЙСКОЙ власти, а не против еврейского НАСЕЛЕНИЯ вообще. Дальше ни ради каких интеллигентских «белых перчаток» податься некуда. Мы только силимся, твердя о ХРИСТИАНСКОМ характере будущей Русской национальной революции, призывать не трогать мирных еврейских обывателей, мелкоту, женщин и детей…» «Вы нам нужны, – писал Соколов, – ибо Вы самый подходящий человек для выступления в нашу защиту. Думаю, что и Ваша совесть подскажет Вам то же. «Не людям служим, Богу и Родине служим». Таково наше правило. Верим, что таково будет и Ваше»».