Таким образом, в приказной речи тоже происходит отбор языковых средств из живой речи, обусловленный наличием связей этой разновидности письменного языка с определенными литературными традициями. Эти традиции проявляются не только в орфографии, но и в самом языке деловых памятников. К этим книжным традициям надо отнести, в частности, некоторые трафаретные выражения — чаще всего это зачины или концовки, закрепляющиеся за различными типами грамот; например, в завещаниях (так называемых «духовных грамотах») обычно употреблялись такие книжные выражения, как «при своем животе, целым своим умом» (живот здесь — в значении «жизнь», что было свойственно старославянскому языку), «во имя отца, сына и святаго духа» и т. д.; во многих грамотах находим приписку «дана в граде» (с указанием города, где заключен документ), а не «городе», перед перечислением свидетелей, «послухов», присутствовавших при заключении грамоты, часто писали «а на то послуси» — с архаической формой именительного множественного, которая вообще чужда деловому языку в свободном, не связанном с трафаретом употреблении. Уже отмечалось, что аористы в этот период — признак книжного языка, чуждый деловой речи, но в некоторых зачинах, в которых определяется характер грамоты, ее назначение, могли употребляться и аористы, например: се купи— для купчих, се заложи — для закладных, се разделишася — для документов, закрепляющих раздел имущества между наследниками и т. д.; в судных грамотах встречается слово господин в звательной форме —как традиционное обращение к судье (господине); в официальных актах встречаем брате — обращение к другому князю или иностранному королю; к этим трафаретам надо отнести еще се аз, которое часто, впрочем, заменяется се яз — с русской огласовкой местоимения (если признать, что яз было живым словом русского языка в XVI—XVII вв.), всеа Руси — при титуле великого князя и др.
Книжные элементы, однако, могли проникать в деловую письменность и вне этих трафаретов; так, книжные слова употреблялись при необходимости выразить такие понятия, для которых не было вполне адекватных средств выражения в бытовой речи.
Не совсем чужда книжному влиянию и грамматика в приказном языке. Выше говорилось, что в тех случаях, когда язык знал две формы — книжную и разговорную— приказный язык, в отличие от книжно-литературного, предпочитал разговорную форму. Однако надо учесть, что книжные формы не были одинаковы со стороны своей стилистической выразительности. Если, например, аорист и имперфект четко ощущались как формы книжные, церковнославянские и поэтому приказный язык легко избегал их (если не считать отмеченных выше трафаретов), то такая форма, как инфинитив на –тивместо новой живой формы на -ть, была менее выразительна и не казалась столь уж неприемлемой в приказной речи; формы прилагательных на -ыяв родительном падеже женского рода ощущались, очевидно, как более чуждые живой речи, чем те же формы в именительном падеже множественного числа, и т. д. Употребление таких книжных, но стилистически маловыразительных форм в деловой письменности, впрочем, может быть, не столько факт морфологии, сколько орфографии, но и при таком понимании не снимается характеристика этих написаний как книжных. Надо еще заметить, что употребление книжного слова могло повлечь за собой и оформление его книжными грамматическими средствами; бытовые слова, естественно, с трудом принимают книжные окончания.
Определенную литературную обработку материала живой речи отражает синтаксис делового языка. Исследователями древнерусского синтаксиса сделаны очень интересные наблюдения над выработкой в деловых памятниках московской эпохи различных способов подчинительной связи. Отмечено, что хотя здесь живут еще паратактические формы связи, однако формируются и различные типы подчинительных конструкций. Средства такой связи — союзы, используемые для этой цели, берутся часто из живой речи, но сама схема таких конструкций нередко сложней и логически стройней, чем это было принято в разговорном языке; здесь отражены и оригинальные приемы, вырабатываемые в приказной письменности, а отчасти видны и следы книжных традиций. Приказные документы пользуются нередко и церковнославянскими или новыми книжными союзами в подчинительных конструкциях (например, понеже, дабы, поелику), эти союзы могли оказаться в приказной речи весьма устойчивыми и сохраниться в канцелярском языке и более поздней поры, став одной из примет «канцелярского слога».
Говоря о книжном влиянии в приказном языке, следует учитывать еще его неравномерность в разных жанрах деловой письменности. Так, духовные грамоты подвержены этому влиянию в большей степени, чем другие типы грамот; частные акты ближе к живой речи, чем официально-государственные (например, дипломатические); вообще же грамоты менее нормализованы, чем крупные документы типа судебников, и тем более, чем печатная деловая письменность, например Уложение Алексея Михайловича 1649 г. Напечатанная книга, разумеется, имела больший общественный вес, чем книга рукописная. Уже самый факт появления печатной книги не на церковнославянском языке должен был способствовать влиянию и авторитету московского приказного языка как языка общегосударственного. Генрих Лудольф, несколько преувеличивая, утверждает, что Уложение 1649 г.— это единственная книга, которая напечатана «на простом наречии», добавляя, впрочем, что и в ней «некоторые конструкции следуют славянской грамматике, а не обычной разговорной речи».
Наконец, характеристика приказного языка будет неполной, если не упомянуть о богатейшей юридической, государственной терминологии, которая не только отражалась, но в значительной мере вырабатывалась в деловой письменности Москвы — названия разного рода актов и документов, наименования официальных лиц, названия штрафов и повинностей и т. д.
Таким образом, кроме книжного литературного, церковнославянского в своей основе, языка, Московская Русь знала и другой тип письменного языка — язык деловой, приказный. Будучи основанным па живой, народно-разговорной речи Москвы XIV—XVII вв., отражая в той или иной степени особенности развития московского говора, приказный язык не был в то же время механическим слепком живой речи; он представлял собой определенный тип литературного языка, и, как всякий литературный язык, он вырабатывал свои особенности, свои нормы, обусловленные характером письменных жанров, в которых он функционировал, и не всегда совпадавшие с бытовой речевой практикой.
Признаки влияния языка деловой письменности на другие области литературы обнаруживаются довольно рано.
Дело в том, что система русского литературного языка московской эпохи, главной чертой которой является противопоставление двух типов письменного языка — книжно-литературного в публицистике, науке, повествовательно-исторической литературе и приказного в государственно-официальной, сфере — эта система отражает лишь основные, ведущие линии развития литературного языка этого времени, но в нее не укладываются все факты литературной жизни Московского государства, которая оказывается сложней и многогранней, чем эта схема. Уже в XV в., а более широко в XVI — XVII вв., появляются такие литературные произведения, которые, не принадлежа по. своему жанру к собственно деловой литературе, тем не менее тяготеют к народно-разговорному языку и приказной речи и очень далеки от традиций церковнославянской литературы как собственно по языку, так и по слогу. К произведениям этого рода относят «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (XV в.), отчасти «Домострой» — свод наставлений, касающихся норм поведения, правил воспитания, а также организации домашнего хозяйства («Домострой» возник в Новгороде, но, был отредактирован и упорядочен в Москве попом Сильвестром, дополнившим его особой главой), публицистические произведения и челобитные Ивана Пересветова (XVI в.), повести об азовском осадном сидении и взятии Азова (XVIIв.), различного рода руководства хозяйственного, лечебного и иного характера и т. д. Для се- редины XVII в. надо особо назвать Памфлет Григория Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича».
В связи с этим часто говорят, что в это время происходит расширение функций приказного языка, употребление его за пределами деловой сферы. Может быть, точней было бы сказать, что с XVI в. идет процесс расширения прав живой речи в письменном языке.