Значительное место занимает в сборнике ретроспективное осмысление символистского опыта в сочетании с творческой саморефлексией Брюсова. Еще во второй послереволюционной книге "В такие дни" (1921) Брюсов поместил показательное с этой точки зрения стихотворение "К.Д. Бальмонту" (1919). При собственной чуждости художественной манере этого поэта автор говорит, однако, об энергии бальмонтовского символизма, как бы ушедшей в "подсознание" культуры. Показательна в этом смысле литературная репутация Брюсова в 20-е гг. как "классика символизма", что видно хотя бы из названия некоторых докладов, прочитанных на его юбилее в 1923 г.: "Классик символизма" (П.Н.Сакулин), "Брюсов и французские символисты" (Л.П.Гроссман). В таких стихотворениях из сборника "Меа", как "Это я" (параллель с заголовком раннего сборника 1897 г.), "Два крыла", выразилось стремление поэта интерпретировать свою творческую эволюцию и как отход от символистского прошлого, и одновременно как сохранение его эстетических импульсов в глубинах художнического самосознания.
Симптоматично и появление в сборнике знаковых фигур как русского, так и европейского символизма (Блок, Бодлер). В стихотворении "Ночь с привидениями", входящем в финальный цикл "Бреды", полугротескный образ "пира" времен – от Шекспира до "горестного" Пушкина и Блока, "зависшего" над бездной ночи, контрастирует с мажорно-революционной доминантой начальной части книги. В фокусе оказывается здесь видение трагизма судьбы символистской культуры, персонифицированной в образе Блока:
Ночь, зодчий упорный, спешит, взводит купол;
Бьет молот; скрипит перевернутый блок…
А в полоске зари, как на сцене для кукол,
На тоненькой ниточке Александр Блок.
В одном из завершающих "аккордов" сборника – стихотворении "Волшебное зеркало" – возникает излюбленный у символистов образ зеркала, знаменующий в данном контексте мучительную обнаженность внутреннего существа поэта, его глубинное отчуждение от современности:
Но глаза! Глаза в полстолетие
Партдисциплине не обучены:
От книг, из музеев, со сцены –
Осколки (как ни голосуй!),
Словно от зеркала Г.-Х. Андерсена,
Засели в глазу.
Сопряженность с символистской традицией просматривается в "Меа" на уровне концепции личности, поэтики образности, общего стиля сборника. Важно в этом плане внимание к невербализованным, темным пластам психики, характерное для общекультурного кода Серебряного века. Так, в стихотворении "Атавизм" вглядывание в "гибельную глубь призрачных психик" составляет внутреннее противодействие выпрямляюще-революционному восприятию личности, здесь же декларируемому. Неслучайно, что заключительный цикл поименован "Бреды": образ "бредов" современной души, охваченной горячкой революционных волнений, становится семантическим ядром сборника в целом. Этот ракурс лирического переживания и формирует драматическое восприятие настоящего, прорывающееся сквозь лозунги.
Подлинное, недогматичное ощущение "безумья" современности актуализирует в брюсовском сборнике гротескную стилевую тенденцию. М.Гаспаров отметил в "Бредах" уникальное сочетание рационализма авторской мысли с сюрреалистичностью образного строя.
Значимы в "Меа" и "осколки" символистского стиля, не исчезающие, вопреки заявлениям самого автора о разрыве с символизмом, но причудливо сочетающиеся с иными языковыми тенденциями. Заметно здесь употребление отвлеченных слов, характерное, как показал еще В.Гофман, для символистского словаря: "психики", "бреды", "сожженность", "туманность", "безграничность", "невозвратность"… Это и символистская двуликость образа (как, например, в стихотворении "Дачный бред"), его частая гротескная заостренность, поэтика импрессионистски-"мерцающей" образности, установка на творческий эксперимент. Связи позднего Брюсова с эстетической системой символизма, причем символизма, прошедшего через взаимодействие с футуризмом 10-х гг. (вызывавшим, кстати, пристальный интерес поэта), идут вразрез с умозрительной политической тенденцией. Последнее спровоцировало упреки со стороны рапповской критики в "контр-революции формы", "реакционности синтаксиса" и т.п. [5]
Контрастность содержания и стиля сборника прослеживается на уровне ритмики, свойств стиха [6] , а также в композиционной структуре: от революционного мажора начальных циклов, с приматом коллективного над индивидуальным ("В наши дни", "В мировом масштабе") – до финальных ("Наедине с собой", "Бреды"), с возросшим удельным весом гротескной тенденции в изображении отнюдь не "выпрямленных" "бредов" и "гибельной глуби" современного мироощущения эпохи катастрофических сдвигов.
Итак, послереволюционное поэтическое творчество Брюсова выразило реальную противоречивость эстетической и мировоззренческой позиции одного из последних "классиков символизма" в советское время, таившуюся за его внешним активизмом и помпезными чествованиями. Здесь происходит, порой в ущерб художественной ценности, столкновение декларативно-конъюнктурных, утопических элементов – и живых образов, передающих дисгармонию личностного бытия в пору катаклизмов и ведущих к плодотворному синтезу различных путей миропознания. Исследование соотношения этих составляющих художественного целого и позволяет рассмотреть позднюю поэзию В.Брюсова в свете проблемы судеб символизма и шире – наследия Серебряного века в целом в изменившемся социокультурном климате послереволюционной действительности.
Список литературы
1.Брюсов В.Я. Собр. соч.: В 7 т. Т.6. М., 1973 – 1975. С.463. Далее все произведения Брюсова цитируются по данному изданию.
2. Михайловский Б.В. Брюсов // Брюсов В.Я. Избранные статьи о литературе и искусстве. М., 1968. С.502.
3. Гаспаров М.Л. Академический авангардизм. Природа и культура в поэзии позднего Брюсова. М., 1995.
4. Паперный В. Культура "Два". М., 1996. С.43.
5. Арватов Б. Контрреволюция формы // ЛЕФ. 1923. № 1. С.215 – 230.
6. Гаспаров М.Л. Брюсов-стиховед и Брюсов-стихотворец (10-20-е годы) // Брюсовские чтения 1973 года. Ереван, 1976. С.21.