Кофейник, сахарница, блюдца,
Пять чашек с узкою каймой
На голубом подносе жмутся,
И внятен их рассказ немой:
Сначала -- тоненькою кистью
Искусный мастер от руки,
Чтоб фон казался золотистей,
Чертил кармином завитки.
И щеки пухлые румянил,
Ресницы наводил слегка
Амуру, что стрелою ранил
Испуганного пастушка.
И вот уже омыты чашки
Горячей черною струей.
За кофеем играет в шашки
Сановник важный и седой.
Иль дама, улыбаясь тонко,
Жеманно потчует друзей,
Меж тем как умная болонка
На задних лапках служит ей.
И столько рук и губ касалось,
Причудливые чашки, вас,
Над живописью улыбалось
Изысканною -- столько глаз.
И всех, и всех давно забытых
Взяла безмолвная страна,
И даже на могильных плитах,
Пожалуй, стерты имена.
А на кофейнике пастушки
По-прежнему плетут венки;
Пасутся овцы на опушке,
Ныряют в небо голубки.
Пастух не изменяет позы,
И заплели со всех сторон
Неувядающие розы
Антуанеты медальон.
Старинные предметы, уют усадебного дома, прелесть прогулок по Павловскому парку или Летнему саду — вот излюбленные темы поэта — певца галантного века, века легкого и причудливого, чуть капризного рококо. Не случайно поэт отдает предпочтение «мечтательным закатам Клод Лоррена» перед фламандскими натюрмортами («Как я люблю фламандские панно…») и, рисуя мир старой русской усадьбы, вспоминает о француз ком живописце Ватто:
О, празднество на берегу, в виду искусственного моря,
Где разукрашены пестро причудливые корабли.
Несется лепет мандолин, и волны плещутся, им вторя,
Ракета легкая взлетит и рассыпается вдали.
Вздыхает рослый арлекин. Задира получает вызов,
Спешат влюбленные к ладье -- скользить в таинственную даль..
О, подражатели Ватто, переодетые в маркизов, --
Дворяне русские, -- люблю ваш доморощенный Версаль.
Пусть голубеют веера, вздыхают робкие свирели,
Пусть колыхаются листы под розоватою луной,
И воскресает этот мир, как на поблекшей акварели, --
Запечатлел его поэт и живописец крепостной.
Иановские стихи созвучны картинам художников «Мира искусства» — Константина Сомова, Льва Бакста, также изображавших сцены из жизни галантного века. Но у Иванова этот прекрасный мир тронут налетом смерти, из-за кулис пробивается трагическая мелодия: имя Марии-Антуанетты — французской королевы, умершей на эшафоте в революцию 1789—1794 гг., напоминает об этом.
Таким же предметом эстетского любования становятся у Иванова девичьи святочные гадания, многократно описанные до него поэтами — Жуковским, Пушкиным, Фетом:
Мы пололи снег морозный,
Воск топили золотой,
И веселою гурьбой
Провожали вечер звездный.
Пропустила я меж рук
Шутки, песни подруг.
Я -- одна. Свеча горит,
Полотенцем стол накрыт.
Ну, крещенское гаданье, --
Ты гляди, не обмани!
Сердце, сердце, страх гони --
Ведь постыло ожиданье.
Светлый месяц всплыл давно
Смотрит, ясный, в окно...
Серебрится санный путь...
Страшно в зеркало взглянуть!
Вдруг подкрадется, заглянет
Домовой из-за плеча!
Черный ворон, не крича,
Пролетит в ночном тумане...
Черный ворон -- знак худой.
Страшно мне, молодой, --
Не отмолишься потом,
Если суженый с хвостом!
Будь, что будет! Замирая,
Робко глянула в стекло.
В круглом зеркале -- светло
Вьется дымка золотая...
Сквозь лазоревый туман
Словно бьет барабан,
Да идут из-за леска
Со знаменами войска!
Вижу -- суженый в шинели,
С перевязанной рукой.
Ну и молодец какой --
Не боялся, знать, шрапнели:
Белый крестик на груди...
Милый, шибче иди!
Я ждала тебя давно,
Заживем, как суждено!
Ранний Иванов очень часто обнаруживает пристрастие к ролевой лирике, например, вкладывая свои строки в уста влюбленной девушки. Такой прием предоставлял ему столь необходимую возможность отстранения, отрешения от изображаемых ситуаций, от литературного материала.
Чисто эстетическое решение получает у Иванова в первых сборниках и религиозная тема, даже в ролевых стихах от лица монашеской братии:
РОЖДЕСТВО В СКИТУ
Ушла уже за ельники,
Светлее янтаря,
Морозного сочельника
Холодная заря.
Встречаем мы, отшельники,
Рождение Царя.
Белы снега привольные
Над мерзлою травой,
И руки богомольные
Со свечкой восковой.
С небесным звоном — дольние
Сливают голос свой.
О всех, кто в море плавает,
Сражается в бою,
О всех, кто лег со славою
За родину свою, —
Смиренно-величавую
Молитву пропою.
Пусть враг во тьме находится
И меч иступит свой,
А наше войско -- водится
Господнею рукой.
Погибших, Богородица,
Спаси и упокой.
Победная и грозная,
Да будет рать свята...
Поем — а небо звездное
Сияет — даль чиста.
Спокойна ночь морозная, —
Христова красота!
Герои Георгия Иванова видят божественность мира именно в его красоте — «Христовой красоте».
Красота оказывается той силой, которая покроет грехи и язвы мира, объятого войной:
СОЧЕЛЬНИК
Вечер гаснет морозный и мирный,
Все темнее хрусталь синевы.
Скоро с ладаном, златом и смирной
Выйдут встретить Младенца волхвы.
Обойдут задремавшую землю
С тихим пением три короля,
И, напеву священному внемля,
Кровь и ужас забудет земля.
И в окопах усталые люди
На мгновенье поверят мечте
О нетленном и благостном чуде,
О сошедшем на землю Христе.
Может быть, замолчит канонада
В эту ночь и притихнет война.
Словно в кущах Господнего сада
Очарует сердца тишина.
Ясным миром, нетленной любовью
Над смятенной повеет землей,
И поля, окропленные кровью,
Легкий снег запушит белизной!
Традиционный для лирики «вечер» и «драгоценный» «хрусталь синевы» поставлены в один ряд с дарами волхвов Младенцу Иисусу.
В сентябре 1922 г. Георгий Иванов уехал в Берлин, а на следующий год перебрался в Париж. Здесь только в 1931 г. он выпустил новую книгу стихов, написанных уже в эмиграции, — «Розы». Эстетское название обманчиво. Эти стихи во многом уже совсем иные, чем прежние. В своем роде программное стихотворение — «Грустно, друг. Все слаще, все нежнее…»:
Грустно, друг. Все слаще, все нежнее
Ветер с моря. Слабый звездный свет.
Грустно, друг. И тем еще грустнее,
Что надежды больше нет.
Это уж не романтизм. Какая
Там Шотландия! Взгляни: горит
Между черных лип звезда большая
И о смерти говорит.
Пахнет розами. Спокойной ночи.
Ветер с моря, руки на груди.
И в последний раз в пустые очи
Звезд бессмертных — погляди.
Прощание с Шотландией, о котором сказано с трагической иронией, — это расставание с эстетизмом ранних стихов. Материал, лексика, образность еще традиционные: условный «друг» — не то приятель, не то возлюбленная, — словно сошедший сто страниц пушкинской лирики, розы, звезда и звезды. Да и сама грусть окрашена в тона старинной элегии. Но это уже не тихая печаль, это стоически преодолеваемое отчаяние, от которого можно защититься, только застыв в «каменной» позе статуи со скрещенными руками. (НО скрещенные рукм также и у покойника в гробу, — стоицизм не спасает от небытия.) Красота по-прежнему остается темой Иванова, но теперь это красота если и божественная, то бесчеловечная.
Однако отчаяние это еще не абсолютно, вера в дарованное от Бога счастье пока что не зачеркнута:
Над закатами и розами --
Остальное все равно --
Над торжественными звездами
Наше счастье зажжено.
Счастье мучить или мучиться,
Ревновать и забывать.
Счастье нам от Бога данное,
Счастье наше долгожданное,
И другому не бывать.
Все другое только музыка,
Отраженье, колдовство --
Или синее, холодное,
Бесконечное, бесплодное
Мировое торжество.
Впрочем, есть среди стихотворений сборника одно — самые известные ивановские стихи, исполненные жуткой, запредельной иронии:
Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо -- что никого,
Хорошо -- что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.
В стихотворении выделена центральная строка «Хорошо, что никого»: фонетически (обе ударные гласные здесь [o]), графически (шесть букв из семи, обозначающих гласные звуки, — это «о») и семантически. «<…> Никого резюмирует предметный план стихотворения, отзываясь на нет Царя, нет России, Бога нет» из первой строфы и на «безжизненный и бесчеловечный пейзаж» из второго четверостишия, «сосредоточивая в себе весь “субъективный” план стихотворения — настроение трагической иронии» (Левин Ю.И. Г. Иванов. «Хорошо, что нет Царя…» // Левин Ю.И. Избранные труды: Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 275).
Как писал Юрий Терапиано, «и это “принимаю” поэта, и его заклинанья, и его горькое “хорошо — что никого, хорошо — что ничего”, и вся магия слова, которой так владеет Иванов, как бы хотят скрыть, утаить под нежностью и прелестью прорыв — прорыв не только в сторону ясного, но и в область невидимого, противоположного нашей логике и нашему понятию о счастье и жизни, которое выше судьбы не только отдельного человека, но и целой эпохи» (О новых книгах стихов <I> // Терапиано Ю.К. Встречи: 1926—1971 / Вступ. ст., сост., подгот. текста, коммент., указатели Т.Г. Юрченко. М., 2002. С. 195)
Появляется в «Розах» и мотив самоубийства как соблазнительного выхода, разрешения всех вопросов, причем фоном для готового расстаться с жизнью оказывается поистине равнодушная природа, совершенно внеположная, чуждая «я», превращающаяся в конечном итоге в некую геометрическую линию:
Синеватое облако