Фантастичность такого преображения не должна смущать нас. “Гоголь был менее всего реалист содержания”, – заметил Аполлон Григорьев, сам же Гоголь писал в статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», что фантастическое – это отнюдь не “отсутствие всякой истины, естественности и вероятности”, и «Шинель» в этом отношении произведение уникальное, своего рода перешеек между материком реализма и островками чистого, казалось бы, вымысла.
Выше я сознательно употребил применительно к Девушкину слово “христианин”, хотя ни внешних атрибутов религиозности, ни тем более философских изысканий на эту тему в романе нет, что не мешает ему быть самым, возможно, христианским сочинением Достоевского. Попытки “исправить свет злодеяниями” не опровергаются в нём как в позднейших вещах (энергия опровержения, причём энергия столь неистовая, есть, безусловно, энергия отрицательная), а попросту игнорируются, выводятся за скобки, когда же нечаянная книга открывает Девушкину глаза на вариант подобного исправления миропорядка, то он эту книгу в негодовании отстраняет.
Девушкин и Акакий Акакиевич представляют, безусловно, один тип национального характера, но воплощают две разные тенденции его развития. “Гоголь – поэт по преимуществу социальный, а г-н Достоевский – по преимуществу психологический”, – заметил в своё время критик В.Н. Майков, но вот парадокс: сам Гоголь, Гоголь-человек, пошёл по пути Девушкина, о котором, пролистав «Бедных людей» (не прочитав – пролистав!), отозвался весьма сочувственно: “...выбор предметов говорит в пользу его (Достоевского. – Р.К.) качеств душевных”. А вот революционная история наша, увы, двинулась по дорожке, проложенной чиновником, “крадущим шинели”.