- Стерва, - вяло, всхлипывающе сказал Алексей. - Худая..."
* * *
Судьба многих громких имен ХХ века - превратиться со временем лишь в "документ эпохи". И сколько бы "сочинитель эпопеи" ни старался быть предельно правдивым, роковой подтекст: "перед тобою, читатель, большое и правдивое полотно, изображающее..." - губит самые добрые намерения. Но то же самое время, которое безжалостно к малейшим писательским слабостям, укрупняет и уточняет те редкие вещи, в которых стремление к подлинности доведено до писательского аскетизма. Три тома Константина Воробьева, вышедшие в начале 90-х, - это почти все, им написанное (включая письма и записные книжки). При особом издательском рвении их легко "уплотнить" в один увесистый том. Но если попытаться выбрать лучшее - этот "крупный том" не так уж много потеряет в весе. И даже при самом жестоком отборе все-таки останется многое: "Убиты под Москвой", "Крик", "Друг мой, Момич", "Немец в валенках", "Уха без соли"...
Ночь. Костер у реки. Два незадачливых рыболова, забывшие соль и обреченные есть уху "пресной". Неожиданный "приблудший" гость. С солью. В котором товарищи вдруг узнают бывшего полицая...
Тяжелый разговор. Давняя ненависть пробуждается, поднимается со дна души. "Ты же убивал, а сам вот жив!.." - "Не один я убивал и не один живу. Небось за свои лагеря тоже мало кто ответил!" И следом - угрюмые воспоминания военных лет, усталость от своего прошлого.
Зыбкий рассвет. Измученные тяжелой ночью рыболовы возвращаются в город на старенькой "Победе", видят посреди дороги медленно волочащуюся потертую фигурку бывшего полицая. "Он брел со своим мешком посередине дороги, и Денис Иванович не стал сигналить и объехал его с левой стороны по засеву желтого люпина". А через минуту машина резко остановилась. "Слушай, - просяще сказал он, - а ну его к черту, пускай садится, а?.."
Лев Толстой присутствует в этом рассказе. Незримо. Не во "всепрощенчестве", а в глубоком чувстве, что все мы - под одним небом живем, что жизнь, в конце концов, "примиряет". (Чувство, которое "до жути одинокого" художника посещает с неизбежностью.) Здесь "старик" действительно "пашет", и зерно, брошенное в борозду, дает всходы: за событиями, диалогами, за словами и знаками препинания встает слово о человеке.
Бывает, слушаешь чей-то рассказ, неожиданные воспоминания случайного попутчика или воспоминания кого-то из близких людей о давно прошедшем. Всплывают знакомые и незнакомые имена, слышишь истории о смешном, о страшном, об обыденном. И прошлое, пережитое другим человеком, наполняется глубинным смыслом. Обычная жизнь обретает черты сказания, легенды, предания. Все пережитое - через воспоминание - очищается от "суеты сует", остается только "канон", то, что неизменно и непреложно. Это незыблемое в нашей "временной" жизни и пытался выразить Воробьев, иногда доводя себя в поисках нужного слова до изнеможения. Он и оказался среди тех, в послевоенное время - немногих, кому это действительно удалось.