По существу, молодой критик оказался солидарным с самым объективным отзывом о трагедии Пушкина, принадлежавшим И.В. Киреевскому. Его статья "Обозрение русской литературы за 1831 год" была опубликована в следующем 1832 году. Если Белинский ее прочитал (а разве могло быть по-другому!), то можно себе представить, как он радовался, найдя в ней "свои" мысли, с каким восторгом воспринял выпады автора против тогдашней критики, которая так любила смотреть на литературу "сквозь чужие очки иностранных систем". И. Киреевский призывал критиков забыть на время "и Шекспира, и Шлегеля, и все теории трагедий" и посмотреть на "Бориса Годунова" глазами, не предубежденными системою". "Чтобы оценить Годунова, как его создал Пушкин, надобно отказаться от многих ученых и школьных предрассудков" [5], - эти слова И. Киреевского можно считать своеобразным завещанием для последующей критики. Именно отказавшись "от предрассудков", и Белинский в своем знаменитом цикле статей о Пушкине сумеет оценить по достоинству талант и славу великого поэта. Однако и в начале своего пути он оказался на высоте положения, хотя, к сожалению, всех стереотипов в критике того времени преодолеть не смог. Пушкин остается для него "романтиком" в превосходной степени, он приветствует его романтическую свободу в творчестве, то, что Пушкин "не натягивался, был всегда истинен и искренен в своих чувствах, творил для своих идей свои формы: вот его романтизм" [1, 69]. Примечательно, что в своей первой статье "Литературные мечтания" начинающий критик с большой иронией отзывается об уже отживающих свой век старых эстетических школах: "Только разве в каком-нибудь Дагестане можно еще с важностию рассуждать об этих почивших страдальцах - классицизме и романтизме" [I. C. 67]. Но другая эстетическая система только еще складывается и художественной традицией станет позднее, а пока и сам Белинский не знает, с каким эталоном подходить к оценке Пушкина 30-х годов. Поэтому он назовет "Бориса Годунова" "последним подвигом" поэта, категорично заявив в "Литературных мечтаниях", что "теперь мы не узнаем Пушкина: он умер или, может быть, только обмер на время" [I. C. 73]. Заметим, кстати, что в то же время и буквально на той же странице статьи Белинский пишет следующее: "И однако ж не будем слишком поспешны и опрометчивы в наших заключениях, предоставив времени решить этот запутанный вопрос. О Пушкине судить нелегко" [I. C. 73].Белинский просто не знал, как оценить сказки Пушкина, его поэмы 30-х годов, а особенно "Повести Белкина", какие критерии здесь возможны. Он повторит мысль о "закате таланта" поэта в рецензии на издание его стихотворений в 1835 году [II. C. 82], найдя в некоторых из них "одно уменье владеть языком и рифмою" вместо пламенного и глубокого чувства. На доказательстве "охлаждения чувства" поэта построена вся рецензия Белинского на "Повести Белкина", названные им не художественными созданиями, а просто сказками и побасенками, от которых не может "закипеть кровь" романтического, пылкого юноши, "не засверкают очи его огнем восторга, они не будут тревожить его сна - нет - после них можно задать лихую высыпку" [I. C. 139-140]. Конечно, резкости этой оценки не смягчает даже признание критика, что "постепенная возвышенность гения необходимо сопряжена с "постепенным охлаждением чувства", что "спокойствие называется зрелостью, возмужалостью таланта" [I. C. 139]. Но из этого признания следует, что он и в этот период не сомневался в гениальности Пушкина, что обычно забывают отметить ревнители поэта, предъявляя счет Белинскому.
Смерть Пушкина потрясла Белинского. Это потрясение отразилось в письмах 1837 года, где он вновь и вновь обращается к его личности и творчеству, задавая в одном из них вопрос: "Худо понимали его при жизни, поймут ли теперь?" [XI. C. 129]. В этом вопросе прежде всего слышится упрек самому себе и желание объяснить закат славы поэта не "падением" таланта, а тем, что его "худо понимали". В письмах 1837 года мы не найдем отрицательных оценок Пушкина, их не будет и в дальнейших статьях критика. Письма отразили очень сложный процесс освобождения Белинского от очень многих ложных идей и догм. Вообще 1837 год в его жизни является периодом, который по емкости пережитого, осмысленного, преодоленного, достигнутого может быть приравнен к большому временному промежутку, а письма являются, как мы уже отмечали, единственным документом для изучения развития критика в это время.
Особенно много и часто Белинский размышляет о Пушкине в письмах из Пятигорска, где летом 1837 года он находится на лечении. Из письма К.С. Аксакову от 21 июня мы узнаем, что Белинский "имел при себе всего Пушкина, до последней строчки" [XI. C. 132]. Вероятно, этот факт не случаен: Белинский хотел неторопливо прочитать все, написанное Пушкиным, осмыслить его творчество в целостности, единстве. Плоды такого чтения не заставили себя долго ждать, и к М. Бакунину уже через некоторое время Белинский напишет: "Все, что ни читал я, - отозвалось во мне. Пушкин предстал мне в новом свете, как будто я его прочел в первый раз (выделено мною. - В.С.) [XI. C. 178]. В дальнейшем, посвящая Мишеля (так звали М. Бакунина в кружке Н. Станкевича) в свои планы, Белинский сообщает ему, что скоро собирается приняться за большую статью о Пушкине, которая должна стать лучшей из всего, им написанного. Замысел такой статьи был частично реализован в обзоре посмертных публикаций произведений Пушкина, открывавшем "Литературную хронику" "Московского наблюдателя" за 1838 год. Обзор начинался со знаменательного высказывания, что период "падения таланта" Пушкина был "мнимым" и вообще существовал только "для близорукого прекраснодушия", которое любит мерить действительность своим "фальшивым аршином и, осудивши поэта на жизнь под соломенною кровлею, на берегу светлого ручейка, не хочет признавать его поэтом на всяком другом месте" [II. C. 347]. Как видим, сам критик готов теперь признать Пушкина "на всяком другом месте". Он уверился, что "в поэзии Пушкина есть небо, но им всегда проникнута земля". Ему приходится признаться своему "просветленному" другу Мишелю, что он "с наслаждением и несколько раз" перечел "Графа Нулина". И это того "Нулина", о котором с таким негодованием писала тогдашняя критика. Отметив волшебную живость рассказа и удивительное остроумие, Белинский особо выделяет "грустное чувство", которое и в этой "шутке" Пушкина, в этой "карикатуре" поражает чуткого читателя. "Какая верная картина, какая смелая, широкая, размашистая кисть! Что за поэт этот Пушкин!" - эти восклицания Белинского не нуждаются в особых комментариях. Итак, как показывают письма Белинского 1837 года, он именно в это время, задолго до начала работы над циклом статей о Пушкине, осудил свою прошлую неспособность увидеть в его произведениях больше, чем только романтические страсти.
Более того, Белинский, похоже, одним из первых разгадал великую миссию поэта, которую сам Пушкин сформулировал в ставших хрестоматийными строчках: Любовь и тайная свобода // Являли сердцу гимн простой, // И неподкупный голос мой // был эхо русского народа". В уже упоминавшейся нами "Литературной хронике" критик обратит внимание читателя на те же "составляющие" творчества Пушкина. Именно высокую простоту, согласие с собой и с миром, сердечное чувство приемлемости жизни во всей ее полноте и истине увидит он в новом периоде "высшей, просветленной художнической деятельности Пушкина, имея в виду его творчество 30-х годов. Он часто использует в применении к Пушкину слово "примирение", в котором советские литературоведы склонны были находить доказательство увлечения Белинского идеей "разумной действительности" Гегеля. Действительно, дух критика рвался на свободу из отвлеченного мира. Он сам признавался М. Бакунину, что дух его "утомился отвлеченностью и жаждал сближения с действительностью". В таком переходном состоянии критик воспринял тезис Гегеля "все действительное разумно, все разумное действительно" как выход и реальный способ сближения и изучения "расейской действительности", не переставая считать, впрочем, эту действительность "гнусной", "противной правам природы и человечества, правам самого рассудка". Конечно, такое "примирение" в известной степени подтолкнуло Белинского и к переосмыслению Пушкина. Но в то же время его статьи конца 30-х - начала 40-х, а особенно письма, дают нам возможность говорить о самостоятельности выводов Белинского, прошедшего к этому времени "через мучительный опыт внутренней жизни". "Чтобы постигнуть всю глубину этих гениальных картин, разгадать вполне их таинственный смысл и войти во всю полноту и светлозарность их могучей жизни, должно ... выйти из борьбы прекраснодушия в гармонию просветленного и примиренного с действительностью духа" [II. C. 349]. Такое "примирение" Белинский, думается, расценивал как внутреннюю сосредоточенность, самодостаточность человека, "самостоянье" по поэтической "терминологии" Пушкина. В "Литературной хронике" 1838 года он по существу скажет о том, что станет предметом размышлений и в цикле статей 1843-1846 годов. Критик особо подчеркнет самобытность Пушкина и его русскость, отметив "благородные, истинно русские чувствования" [II. C. 353]. С другой стороны, Белинский напишет, что как поэт Пушкин принадлежит, без всякого сомнения, к мировым гениям. "Аккорд неистощимой жизни и неисчерпаемой любви"... "Последние стихи Пушкина - это волны бытия, проходящие перед упоенным взором зрителя в спокойном величии"... Такого рода открытия Белинского и сейчас могут восприниматься как самое живое и свежее слово о поэте.