«Никуда мы не поедем, ни в какие «чудесные места», когда я кончу университет, все такое. Ты слушай ушами! Все будет по-другому. Нам придется спускаться в лифте с чемоданами и кучей вещей. Нам придется звонить всем родственникам по телефону, прощаться, а потом посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в машине или в автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино, смотреть дурацкие короткометражки, и рекламу боевиков, и кинохронику. Кинохронику. О господи боже! Сначала — какие-то скачки, потом дама разбивает бутылки над кораблем, потом шимпанзе едет на велосипеде в брюках. Нет, это все не то! Да ты все равно ни черта не понимаешь!»
Все тут перемешано: и мелочи, и взрослая бессильная ненависть (нет, это все не то, ни черта не понимаешь, никуда мы не поедем) к тому быту, к тому порядку вещей, который большинством принимается как норма. И все пронизано предельным раздражением. В повторе (нам придется) чувствуется какая-то безысходность действия, выбора человека, безвыходность его положения в существующем мире. Повтор слова «кинохроника» не несет в себе какой-либо отрицательный оттенок, а лишь придает динамичность повествованию, создавая особый ритм, присущий стилю данного автора.
В конце концов, Холден срывается, грубо ругает Салли. За что? Формально говоря, Салли в своем возмущении права, а Холден не прав. И все же читателю ближе, милее Холден. Ведь Холден-то стремится к истинному, человеческому общению, а наталкивается везде на холодные стены. Даже совсем юная девушка тоже не способна хоть на минуту зажечься и понять его, просто помечтать.
Мы узнаем о герое много плохого. Он ломается, лжет, трусит, завидует. Наблюдательность его неприятна. Словно сквозь увеличительное стекло, рассматривает он и волосатую грудь и засаленный халат старого учителя Спенсера, и гнилые зубы Эккли, и грязную бритву Стредлейтера.
Холден неуклюже, диковато до истерики выражает свои чувства. В день похорон брата ему все стало так отвратительно, что он разбил стекла в отцовском гараже, поранив себе руки.
Временами Холден представляет себе, как он мстит врагам, избивает лифтера Мориса, который обманул и обокрал его; ему кажется, что он бьет неизвестных пошляков, которые испещрили похабными надписями школьные и музейные стены. Но все эти битвы — воображаемые. Ребяческое бунтарство Холдена напоминает движения человека во сне: судорожные попытки бежать, ударить — и полная невозможность что-то сделать, ощущение горечи и бессилия.
Славный рыцарь печального образа наносил настоящие удары, хотя и сражался с ветряными мельницами и бурдюками с вином; но способность Дон Кихота к борьбе сама по себе была вне всяких сомнений. Его хилый американский потомок ненавидит реальное зло, но по-настоящему не то, что ударить, даже замахнуться не может, рука скована, ноги становятся ватными, ярость уходит в песок.
Бороться с отвратительным ему миром Холден не может. Он хрупок и слаб. И он сам — часть того мира, который отрицает, ненавидит. Его руки связаны не только причастностью к нему, не только личной слабостью, но и пониманием или скорее ощущением, что перед ним — не отдельные гадости, а море бедствий... «Будь у человека хоть миллион лет в распоряжении, все равно ему не стереть всю похабщину со всех стен на свете. Невозможное дело».
История Холдена — исповедь человека, который не может и не хочет изменить мир, а способен лишь с предельной искренностью так увидеть, так показать этот мир, что и нам передается его отвращение.
После первой же описанной в книге встречи с миром взрослых (посетив учителя истории Спенсера) Холден горестно замечает: «Мы с ним тянули в разные стороны». И так почти со всеми, кто встречается на его пути в эти печальные трое суток.
Холден живет в совсем ином мире, чем другие люди. В самом деле, кому из благонамеренных жителей Нью-Йорка, кому из родственников Холдена, из его учителей, просто из встречных,— кому какое дело до того, куда деваются утки зимой?
Те, кто воспитывает Холдена, в большинстве своем желают ему добра. И они правы, осуждая юношу: человек в шестнадцать лет действительно должен и всерьез подумать о будущем, и перестать метаться, и готовиться к тому, чтобы найти свое место в жизни, хотя бы стремиться к тому, чтобы найти. Да, наконец, уж самое малое - просто как следует учиться, а не проваливать один экзамен за другим. Но до Холдена все эти верные слова и мысли не доходят. И в этом повинен не только Холден и не столько Холден.
Как выглядит в этой книге современное американское общество? Каких людей встретил за своп шестнадцать лет Холден Колфилд?
Директор школы в Элктон-Хплл — двуличный человек, устраивавший «показуху» для родителей. Он разительно меняется в зависимости от достатка людей, с которыми разговаривает. Богатый делец Оссенбергер, бывший воспитанник школы в Пэнси (его именем даже назван один из корпусов), прославился тем, что понастроил дешевых похоронных бюро и разбогател. Посещая изредка школу, Оссенбергер пытается учить ее воспитанников христианской морали. «Я чуть не помер,— думает Холден.— Воображаю, как этот сукин сын переводит машину на первую скорость, а сам просит Христа послать ему побольше покойничков». Старший брат рассказывает о войне и армии: и там «было полно сволочей». Сам этот брат, литератор, перестал писать хорошие рассказы, ушел в Голливуд и «продался».
Может быть, и в поведении учителя Антолини дурное просто померещилось подозрительному, находящемуся на грани нервного припадка Холдену, хотя сцена встречи Холдена с Антолини несколько двусмысленна: до конца не вполне ясно, подошел ли учитель к спящему мальчику с грязными намерениями или просто так, чтобы погладить его по голове.
Антолини — один из немногих учителей, к которым Холден относится хорошо. Он говорит с Холденом серьезно. Но, как многие взрослые, родители, педагоги, в разговоре с подростком он озабочен лишь тем, чтобы высказать определенную сумму бесспорных истин, и совершенно глух к реакции слушающего. Между ними нет искры контакта.
И потому слов его Холден не слушает. Не слышит. Антолини. говорит о пропасти, в которую катится Холден. Но самый их разговор — пример пропасти, разделяющей людей. «Учителя изрекают свои истины — результат опыта всей жизни — через пропасть, а до учеников — на другом, дальнем берегу — доносится лишь ропот волн, шум ветра и обрывки банальностей» — пишет в статье «Разгневанные лица в зеркале» Митчел Уилсон.
Холден — юноша странный, чудаковатый, он сам часто говорит о себе: «ненормальный». И книга, о нем написанная,— странная, непоследовательная, временами капризная.
Словно рефрен, повторяется в книге: «грустно и одиноко», «мне было грустно и одиноко».
С одной стороны, герой стремится к еще большему отъединению от людей: то он мечтает о том, чтобы уйти в монастырь, то хочет стать глухонемым, найти глухонемую жену и поселиться в хижине, у ручья. Или, слушая оркестр, решает: «Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл». Эти мечты возникают, конечно, не только из-за особенностей характера Холдена и его болезненного состояния — эти мечты рождаются прежде всего окружающим укладом, от которого только и хочется, что скрыться.
С другой стороны, он с самого начала бьется во все двери, стучит настойчиво, призывно: где люди? есть ли живая душа? отзовись! Он пытается найти отзвук у шоферов такси, у случайных попутчиков, у товарищей по школе, у соседей по столику в ресторане... Он звонит по телефону разным людям, в том числе и малознакомым, только чтобы услышать голос человеческий. Но отзвука нет. Многообразный шум большого города — и мертвое, ледяное молчание. Как в пустыне.
Параллельные конструкции – но отзвука нет \ молчание \ как в пустыне – показывают, как одиноко Холдену в этом мире, его никто не понимает и не хочет понять, он ищет хоть какую-нибудь близкую ему по духу личность во всем мире и не может найти.
Вот юноша и замыкается все больше в себе, вот ему и становится нестерпимым окружающее. Все, о чем он говорит, — а он говорит почти обо всем, — «отвратительное», «чертово», «проклятое». Все вместе, без разбору, в одной куче: Бродвей, кино, парк, театральные билеты. Даже ни в чем не повинные коньки — и те «подлые». На вещи он переносит то, что ему отвратительно в людях, в человеческих отношениях.
В цикле повестей и рассказов о семье Глассов герои тоже чудаки Чудаком был покончивший самоубийством поэт Симур. Чудак и его брат Бадди. Ключевое слово в характеристике персонажей этого цикла — многозначное английское слово «freak» (чудак, тронутый, урод, даже выродок)...
Значит ли это, что Холден и Глассы — исключения? Если бы это было так, Холден не смог бы властвовать над умами и душами нескольких поколений.
Книги Сэлинджера — явления истинного искусства еще и потому, что писатель сумел воплотить в слове нечто существенное, важное, общественно значимое. Характерное для тех сверстников Холдена, которых в пятьдесят первом, в самый разгар «холодной войны», справедливо назвали «молчащим поколением».
Разные бывают чудаки. Поведение Дон Кихота тоже воспринималось как чудачество. Часто нормального человека, живущего в ненормальных обстоятельствах, если он не хочет, не может приспосабливаться к этим обстоятельствам, считают чудаком.
Холден наделен «абсолютным нравственным слухом» — он мгновенно различает фальшь, с него словно содрана кожа, обнажены нервные окончания; его сверхчувствительность — особого рода радар, улавливающий то, мимо чего спокойно проходят другие.
Эта его юношеская нетерпимость и притягивает, неодолимо притягивает читательские сердца.
Таким образом, мы пришли к такому выводу, что повтор как стилистическое средство очень распространено в художественной литературе и используется многими авторами для передачи эмоционального состояния персонажа в критический период его жизни, а также для придания повествованию ритмичности и динамичности. Иногда писатели пользуются таким стилистическим средством, как параллелизм.