Смекни!
smekni.com

"Бедный человек" в произведениях М. Зощенко 20-30-х гг. (стр. 15 из 18)

«Я впервые почувствовал вкус еды, запах хлеба. Я впервые понял, что такое сон, спокойствие, отдых.

Я почти заметался, не зная, куда девать мои варварские силы, столь непривычные для меня, столь не скованные цепями.»

Итак, по жизненной силе автор-герой-интеллигент не уступает теперь «животным» и «варварам» (в начале повести автор ставит перед собой именно такую цель: «Я должен, как и любое животное, испытывать восторг от существования...»), но, в то же время, он не варвар: он хозяин своего тела, которое подчинено отныне контролю разума.

Итак, в повести «Перед восходом солнца» наконец разрешается одна из основных проблем мировоззрения Зощенко - проблема взаимодействия жизни и культуры. Именно нерешенность этой проблемы, осознание вечного антагонизма этих двух начал, как представляется, и породила мир «классического» Зощенко - «звериный», антикультурный мир. Теперь, с разрешением этой проблемы, с обретением желанного «баланса» сюжет зощенковского творчества исчерпал себя, к радости самого писателя, который намеревался внести обретенную рационалистическую гармонию в свой художественный мир, и к досаде его современников, лишившихся «привычного» Зощенко. К.Чуковский вспоминает об одной из встреч с Зощенко периода работы над «Перед восходом солнца»:

«В тот год он писал очень много в различных жанрах, на разные темы, но его главной, всепоглощающей темой было: завоевание счастья.

Моя мать, - рассказывал он, - не раз упрекала меня, что у меня будто бы закрытое сердце. Но имеет ли право писатель писать, если у него закрытое сердце? Поэтому я раньше всего принял особые меры, чтобы сердце у меня распахнулось. Я загрузил себя общественной работой. Я стал писать добрые рассказы и повести о добрых людях и добрых делах.

Я знал эти «добрые» повести. Лучше бы он не писал их. Правда, они были искренни, написаны от чистого сердца. Но в них не было Зощенко, не было его таланта, его юмора, его индивидуального почерка. Их мог написать кто угодно. Они были безличны и пресны.»

В сущности, традиционный зощенковский мир в это время разрушается, причем это разрушение идет по нескольким направлениям: как уже было сказано, изменяется состав героев, в рассказах появляются поясняющие из смысл дидактические концовки (конечно, здесь нельзя игнорировать и влияния цензуры, как внешней, так и «внутренней», однако определенную роль сыграла, как представляется, забота автора о своем недостаточно еще просвещенном читателе, который может не заметить дидактической направленности рассказа и воспринять его как легкое чтиво.)

2.2 Связь мира сатирических произведений Зощенко с прошлым культурным наследием России

Итак, мир сатирических произведений Зощенко, вошедших в культуру и принесших известность своему автору, воспринимался самим писателем как мир «звериный», который необходимо преодолеть, рационализировав его, осветив «светом разума» и победив животные инстинкты прежде всего внутри себя. Отношение Зощенко к сатире вообще и своим сатирическим произведениям - в частности будет рассмотрено подробнее в данной главе. Задача ее - рассмотреть также представления Зощенко о личности сатирика и ироника и вообще - о взаимосвязи характера текстов и личности их автора, коснувшись при этом тех прецедентов зощенковской концепции сатиры и иронии, которые в какой-то мере стали ее предпосылками, прежде всего - гоголевских представлений о сатире и личности сатирика, и выявить отношение Зощенко к ним.

Из «допечатных» опытов Зощенко видно, что как сатирик он определился далеко не сразу: сатира почти полностью отсутствует ( за исключением написанных в армии во время первой мировой войны эпиграмм ) в системе жанров, к которым он обращался до начала 20-х гг. Даже упоминавшаяся «Чудесная дерзость», названная «фельетоном», - произведение далеко не комическое.

Установка на комизм отсутствует и в самых ранних рассказах Зощенко - уже упоминавшихся «больших рассказах» «Любовь», «Лялька Пятьдесят», «Рыбья самка», «Черная магия» и др. (недаром сам писатель говорил, что комическое складывается «помимо него»). Как уже было сказано, первые критики восприняли его мир как «жуткий», увидев в нем «андреевщину и даже достоевщину». Уже упоминалось, что первым «юмористическим» рассказом Зощенко считал написанный в 1922 г. рассказ «Бедный Трупиков». В 1923 г. выходит книга, в заглавии которой жанр написанного впервые определяется как комический «Юмористические рассказы».

К «некомическим» произведениям в интервью 1930 г. относит Зощенко и «Сентиментальные повести»: отвечая на вопрос о том, пробовал ли он писать «рассказы не юмористического характера», писатель отвечает: «Мои повести - не юмористические - помещены в книжечке, которая вышла давно, под названием «О чем пел соловей».»

Противопоставление «высокой» и «серьезной» сатиры «низкой» развлекательной юмористике - одна из наиболее важных в творчестве Зощенко антитез. Он постоянно стремится разграничить эти понятия. Известны «обиды» Зощенко на критиков, которые сопоставляли его с сатириконцами и И.Горбуновым. «Нередко слышишь: где грань между юмором и сатирой? - передает П.Лавут слова Зощенко. - Грань-то, конечно, есть, но не всегда бесспорная и точная: часто юмор и сатира соседствуют, в одном произведении мы можем встретить и веселую улыбку, и горький, бичующий смех. Это так, однако ведь никому не придет в голову назвать Гоголя или Салтыкова-Щедрина юмористами! Я себя с ними не сравниваю, мне до них далеко. Но все лучшее, что я написал, считаю сатирой.»

Как заметил Федин, еще в 30-х - 40-х годах предвосхитивший многое из того, что было открыто более поздними критиками и мемуаристами, для Зощенко всегда был очень актуален «мотив ... серьезности большой темы»». Даже воспринятый читателями как сатирик и даже «юморист» ( а в самохарактеристиках Зощенко изредка встречается и это слово, он считает себя писателем «большой темы», выполняющим серьезную проповедническую миссию. (Это сознание своей высокой миссии, кстати, всегда отличало Зощенко. 26 марта 1920 г. он пишет В.В.Кебиц-Кербицкой: «Я верю, что буду жить, я люблю жизнь, я всегда думал, что смерть не бессмысленна, что человек умирает лишь тогда, когда им сделано предназначенное. Я же еще не сделал своего. Я не умру. Иначе как бессмысленна и отвратительна жизнь!»)

Рассказы Зощенко, таким образом, осознаются им самим как реализация «больших», соотносимых по масштабу с гоголевскими, замыслов, которые, однако, представлены в соответствующих «заказу» времени «мелких» и «неуважаемых» жанрах. Показательна его самохарактеристика, приведенная в одном из писем Горькому: «Я давно уже перестроил и перекроил свою литературу. И из тех мыслей и планов, которые у меня были, я настругал множество маленьких рассказов. И я пишу эти рассказы не для того, что мне их легко и весело писать. Я эти рассказы пишу, так как мне кажется - они наиболее удобны и понятны теперешним читателям»». ( Идея возможности воплощать «большие» замыслы в «неуважаемых» жанрах, вероятно, осознавалась Зощенко как полемичная по отношению к Гоголю, в письмах которого часто повторяется мотив бесполезности и губительности для писателя «мелкой» журнальной работы ( см. из письма Погодину 16 нояб. 1836 г.: «Не тревожь меня мелочными просьбами о статейках журнальных». ) Подобные мотивы обнаруживаем в фельетоне «Товарищ Гоголь»: «Большие вещи - разные там «Мертвые души» и «Старосветские помещики» - все это хорошо, но недостаточно. Главное, что свободной профессией попахивает. И пописывал бы Николай Васильевич разные мелочишки.»)

Легко заметить, что сами слова веселый и юморист приобретают в художественном мире Зощенко иронические коннотации ( пример тому -название сборника «Веселая жизнь», повести «Веселое приключение», рассказов «Веселая масленица», «Веселая игра», «Веселенькая история», фельетона «Веселые вечера»).

В «Письмах к писателю» те письма, авторы которых благодарят писателя за доставленные им «смех и радость», композиционно выделены (им предшествует авторское «Предупреждение») и иронически представляются как «хвалебные». Некоторые из них иронически озаглавлены: «Король смеха», «Ну, спасибо», «Всех перекрыл» ( автор последнего письма называет фамилии писателей, которых «перекрыл» Зощенко. Зощенко не публикует этих имен, но очевидно, что имеются в виду представители чуждого ему литературного ряда «юмористов».)

Еще зимой 1919-1920 гг. Зощенко, вероятно, еще не помышлявший о карьере сатирика, пишет статью о Тэффи, которую он всегда выделял из столь «нелюбимых» им сатириконцев. Эпитет «смешная», не отделимый, по словам Зощенко, от Тэффи, и тут заключается в кавычки. «Правда, у среднего читателя и Чехов почитается «смешным» писателем», - оговаривается автор, переводя Тэффи в ранг «серьезных» авторов. Именно наличие такого «серьезного», даже «трагического» начала ценно, по мнению Зощенко, в Тэффи:

«И какое же тогда странное явление - писательница говорит: Позвольте, я не смеюсь, мои рассказы печальны, а мы не верим ей и смеемся. И ведь искренно же смеемся!

И в самом деле во всех ее рассказах какой-то удивительный и истинный юмор ее слов, какая-то тайна смеющихся слов, которыми в совершенстве владеет Тэффи.

И попробуйте пересказать какой-нибудь, даже самый смешной ее рассказ, и, право, получится совершенно не смешно. Будет нелепо, а может быть и трагически.»

Представления о сатире как о «серьезном» жанре развиваются в статьях и интервью Зощенко 30-х-40-х годов. Как и литература вообще и как «научно-художественные» повести Зощенко, сатира представляется писателем в это время как средство «воспитания» читателя. «Я пишу не для того, чтоб посмешить, а для того, чтобы юмором оттенить недостатки, усилить то, что мне кажется наиболее важным, - пишет Зощенко в 1930 г. -Смехом можно гораздо больнее ударить по тому явлению, по которому мне хочется ударить.»