В итоге два былинных богатыря, из которых один носит прозвище Поповича, а другой канонизирован русской православной церковью, совершают человеческие жертвоприношения и делают чаши из вражьих черепов. Вряд ли такие обычаи могли сохраняться в дружинной среде после крещения, а значит былины, содержащие мотив черепа-трофея, не могли сложиться после Xвека.
Точно так мотив ритуального самоубийства в былинах ясно говорит об их глубокой древности. Былинные самоубийства можно отнести к двум категориям: мужские и женские. Женские одинаковы и по причине самоубийства (гибель любимого мужчины) и по способу, которым героини кончают счеты с жизнью (героиня закалывается, и почти всегда – двумя ножами, на которые она бросается грудью[95]). Последнее обстоятельство указывает на ритуальный характер поступка. И однотипность способа свести счеты с этим миром, и его сложность говорят о ритуале, а не о взрыве эмоций.
Мужские самоубийства несколько разнообразнее.
Сухман, тяжело раненный в бою с кочевниками, а затем обвиненный Владимиром во лжи и брошенный в темницу, срывает повязки с ран[96]. Но Сухман – исключение, обычно герои былин закалываются, бросаясь на копье или меч[97]. Дунай в поединке лучников убивает свою жену, беременную чудесным младенцем. Потрясенный содеянным, богатырь кидается на меч, и от его крови протекает река Дунай[98]. Данило Ловчанин оказывается перед необходимостью скрестить оружие с побратимами и бросается на свое копье. Его жена закалывается над телом мужа со словами: «А больша-де у нас заповедь клажона: а который-де помрет, дак тут другой лягет»[99]. Эти слова ясно показывают, что и в этой былине самоубийство – ритуал, а не действие под влиянием аффекта. Оба сюжета отражают древний обычай соумирания.
Древность былины о Дунае мало кем оспаривалась, слишком много в ней архаических черт: жена Дуная, богатырка-поляница, их чудесный младенец, рождение реки из их крови[100]. Зато очень многие относили к поздним временам былину о гибели Данилы Ловчанина и его жены.
В христианстве бытовали следующие поверья о самоубийцах: «Души самоубийц отходят к дьяволу. Самоубийц признавали детьми дьявола, их дома разрушали. Дерево, на котором повесился самоубийца, срубали... место, где произошло самоубийство, считается нечистым. Их хоронили в стороне от кладбищ, у дорог, на границах полей... Могилы самоубийц, особенно во время неурожаев и стихийных бедствий, разрывались и осквернялись, а трупы пробивали осиновым колом. При погребении самоубийцу... пробивали колом, калечили труп, протыкали иглой или вбивали в рот железный гвоздь...»[101]. В эти поверья никак не вписываются образы Данилы Ловчанина с его верной супругой, и, тем более, реки, протекающей из крови самоубийцы Дуная.
Отношение былины к героям-самоубийцам необычно для христианского сознания, что исключает возможность складывания этих сюжетов не только в московскую, но и в христианскую эпоху вообще. Былина отражает более древнюю систему ценностей, при определенных обстоятельствах не только оправдывающую, но и прямо предписывающую самоубийство[102]: «Когда нет уже надежды на спасение, они пронзают себе мечами внутренности и таким образом сами себя убивают»[103]. «Когда он заметил, что будет взят в плен, он влез на дерево, которое росло близко от него, и наносил сам себе удары кинжалом своим в смертельные места до тех пор, пока не упал мертвым»[104].
Такова историческая подоплека мужских самоубийств в былинах. Подобный обычай был широко распространен среди воинов языческой Евразии – кельтов, фракийцев, германцев, индийцев.
§3. Погребальный обряд в описании былин
Среди прочих былинных сюжетов, позволяющих уверенно датировать возникновение былинного эпоса дохристианской эпохой, выделяется былинный сюжет, с дотошной точностью описывающий погребальный обряд русов-язычников IX–Xвеков – былина «Михайло Потык».
Похоронная обрядность и связанный с ней комплекс представлений о жизни и смерти занимают исключительно важное место в ритуально-мифологической сфере жизни восточных славян. Именно в этом ритуале жизнь и смерть не просто соприкасаются и пересекаются, но и проявляются во всей своей реальности и глубине смыслов[105].
Киевский богатырь Потык встречает девицу-оборотня, предлагающую ему себя в жены. Заключая брак, они кладут «заповедь великую», подобную той, что объединяла Данилу Ловчанина с его женой. По истечении некоторого времени жена Потыка умирает. Могила всегда описана очень подробно. Это либо «клеть», либо «колода белодубова». В нее, вслед за мертвой женой, отправляется богатырь, «с конем и сбруею ратною», прихватив с собою «хлеба-соли, воды туда» на три года. В могиле, в некоторых вариантах, жена превращается в змею и пытается пожрать богатыря, который её убивает. В других вариантах былины, на богатыря с женой нападает «приплывшая» к белодубовой колоде «змея подземная». Богатырь не дает чудовищу пожрать себя и жену и заставляет змею принести живую воду, с помощью которой оживляет супругу[106]. Обряд похорон Потыка с его невестой в былинах описан не как измышление колдуньи-иноземки, его совершают русские люди по указанию русского богатыря, из чего можно заключить, что в глазах создателей былин это был русский обряд.
Былина была привлечена А.А. Котляревским для изучения реальных погребальных обрядов славян. Б.А. Рыбаков впервые произвел сопоставление описания погребения руса у Ибн Русте, срубных гробниц IX–Xвв., открытых Д.Я. Самоквасовым, и описания погребения Михаила Потыка с женой в былине[107].
Описание могилы руса у Ибн Русте: «Когда у них умирает кто-нибудь из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого дома, кладут его туда, и вместе с ним кладут в ту же могилу его одежду и золотые браслеты, которые он носил. Затем опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету. Наконец, туда опускают живую любимую жену покойника. После этого отверстие могилы закладывают, и жена умирает в заточении»[108].
Могила «в виде большого дома» («клеть», сруб), в котором можно расположить богатыря, жену (иногда даже коня!) и припасы на три года, явно просторна. По сюжету, богатырь в могиле бьет «змею» саблей или металлическими прутьями[109], что тоже предполагает простор. В соответствии с былиной говорится о пищевых запасах, опускаемых в могилу. Ярчайшая черта – жена руса, должна быть похоронена с ним заживо, в полном соответствии с былинной «заповедью».
Не менее очевидны археологические параллели со срубными могилами Поднепровья. «Погребения эти обычно находятся в больших подземных деревянных срубах, покрытых бревенчатым перекатом, богатое вооружение, пышные одежды и драгоценные украшения, скелет коня и роскошная конская утварь... В нескольких случаях погребенного сопровождает женщина»[110].
Параллели, проведенные Б.А. Рыбаковым между сообщениями письменного источника (Ибн-Русте), фольклорного (былина) и археологического (срубные могилы) очевидны. Схожий погребальный обряд Рыбаков выявил у дунайских болгар и у моравов[111].
Невозможно согласиться с увязкой срубных могил и былинного сюжета с христианством. Над срубными могилами находят остатки стравы, – обряда отнюдь не христианского. У русов существовало огненное погребение, неприемлемое для христиан, но наряду с ним – и погребение в срубе. Ибн-Русте не упоминает о христианстве русов, описывая обряд погребения именно как племенной. В русской летописи есть указание на похороны в земле у заведомых язычников: сообщение о крещении останков Ярополка и Олега Святославичей[112] (очевидно, что оба князя были именно похоронены, и что они были именно язычниками). О существовании двух различных погребальных обрядов у русов сообщает также Саксон Грамматик, описывая оба: трупоположение и трупосожжение[113]. Совмещение двух обрядов погребения наблюдалось и у других народов.
Обычай трупосожжения по неизвестной причине почти не отразился в эпосе, зато в вариантах былины прослеживается описание другого погребального обычая – в корабле. Само описание былинной «колоды», которую необходимо «строить» и с которой змея, вцепившись, сдергивает тёс[114], наводит на мысль о древнерусских судах-насадах.
Мнение исследователей подтверждается и упоминаниями «колоды белодубовой» в других былинах, где она предстает как плавсредство. Принося Садко в жертву Морскому Царю, его спускают на воду на «колоде белодубовой»[115]. В балладе «Князь Роман и Марья Юрьевна» заглавная героиня бежит из «неверной» земли на Святую Русь. Путь ей преграждает река. По другой стороне плавает «колода белодубова», княгиня просит колоду перевезти ее «на Святую Русь». После переезда из колоды вырезают нательные кресты[116].
Еще Ф. И. Буслаев, вне связи с былиной о Потыке, сопоставил эту «колоду» с погребальной ладьей, этимологизируя славянское «навь» (царство мертвых, покойник) от общеиндоевропейского названия корабля или лодки nave[117].
Все перечисленные свидетельства русского эпоса говорят в пользу толкования термина «колода белодубова» И.Я. Фрояновым и Ю.И. Юдиным, как именно погребального корабля (настоящие в былинах называются «корабль», «насад», «струг»), на котором путешествуют в загробный мир или обратно.
Долгое время погребение в ладье считалось этноопределяющим признаком норманнов. Теперь можно указать на реальный эпический текст без скандинавского влияния, описывающий погребение в ладье. Былинная «колода» позволяет предположить в летописной «кладе», в которой вятичи и радимичи сжигали покойника, именно погребальную ладью. В украинском языке лодку-будару и могилу называют схожим словом, а в бассейне реки Рось найдены погребения в лодках еще XII– XIIIвв.[118]