Даже цветаевская страстность передана здесь, но не через дробление фразы, а с помощью повторов, придающих эмоциональный накал действию - "выхлесту" жизни и стиха ("неостановимо", "невосстановимо" и т.д.). Причем одни и те же слова, относящиеся и к жизни, и к стиху, подчеркивают неразрывность жизни, творчества и смерти художника, всегда живущего на последнем вздохе. Эмоциональное напряжение достигается и графическими средствами - выделением ключевых слов с помощью знаков препинания:
Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет - мелкой,
Миска - плоской.
Через край - и мимо -
В землю чугунную, питать тростник.
Невозвратно, неостановимо,
Невосстановимо хлещет стих.
(Вскрыла жилы: неостановимо, 1934)
Одно из наиболее характерных состояний Цветаевой-поэта - состояние абсолютного одиночества. Оно вызвано постоянным противостоянием с миром, а также характерным для Цветаевой внутренним конфликтом между бытом и бытием.
Этот конфликт пронизывает все ее творчество и приобретает самые разные оттенки: это несовместимость небесного и земного, ада и рая, демонического и ангельского начел в человеке; высокого избранничества поэта с его мирским существованием. И в центре этого конфликта сама Марина Цветаева, совмещающая в себе и демонизм, и ангельское начало. Порой она видит разрешение конфликта в собственной смерти: у "новопреставленной болярыни Марины" сквозь повседневное лицо "проступит лик". Цветаева считала творчество поэта работой, которую необходимо выполнять идеально, доводя до совершенства. Но эта работа не могла продвигаться без повелений голоса свыше, некой Музы, во власти которой целиком находится поэт. Именно этот голос свыше приносит вдохновение, которое выше всех страстей человеческих и без которого не появилось бы на свет ни одно стихотворение Марины Цветаевой.
Любовь к родине - истинно поэтическое свойство. Без любви к родине нет поэта. И путь Цветаевой в поэзии отмечен многими знаками этой любви - вины, любви - преданности, любви - зависимости, любви, которая, наверное, диктовала даже и ошибочные поступки в ее жизни.
"Простите меня, мои горы!
Простите меня, мои реки!
Простите меня, мои нивы!
Простите меня, мои травы! "
Мать - крест надевала солдату,
Мать с сыном прощалась навеки…
И снова из сгорбленной хаты:
"Простите меня, мои реки! "
(Простите меня, мои горы!, 1918)
Истоки ее характера - в любви к России, к русской истории, к русскому слову. Она пронесла эту любовь через все скитания, беды и несчастья, на которые сама себя обрекла и которыми вдобавок наградила ее жизнь. Она выстрадала эту любовь. И не поступилась ею, не поступилась своей гордостью, своим поэтическим достоинством, святым, трепетным отношением к русскому слову.
О неподатливый язык!
Чего бы попросту - мужик,
Пойми, первая и до меня:
Россия, родина моя.
Но и с Калужского холма
Не открывалася она -
Даль - тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь
Рок, что повсюду, через всю
Даль - всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Новая даль, говорящая: "Вернись
Домой! "
Со всех - до горних звезд -
Меня снимающая мест!
(Родина, 1932)
Вот она, сила притяжения родной земли, вот она, генетическая связь с землею предков, дающая надежду хотя бы на то, что сын, которого она благословляет на возвращение в Россию, "свой край, свой век" не будет "отбросом страны своей". [1]
Расставание с родиной было очень тяжелым для Цветаевой. Это было время осмысления прошлого и обобщения случившегося. Трагическое ощущение конца пронизывает все, что она делает в эти месяцы. Прежде всего, надо было ответить на собственный вопрос: почему? Почему я не могу больше здесь жить? Пережив две революции, гражданскую войну, военный коммунизм, дожив при большевиках до НЭПа, она уже была твердо уверена, что ей эта власть не "по нраву". НЭП выглядел еще отвратительнее военного коммунизма. Цветаева пишет голодающему в Крыму Волошину: "О Москве. Она чудовищна. Живой нарост, гнойник. На Арбате 54 гастрономических магазина: дома извергают продовольствие… Люди такие же, как магазины: дают только за деньги. Общий закон - беспощадность. Никому ни до кого нет дела. Милый Макс, верь, я не из зависти, будь у меня миллионы, я бы все равно не покупала окороков. Все это слишком пахнет кровью. Голодных много, но он где-то по норам и по трущобам, видимость блистательна. "[2] Надо бежать, потому что нельзя жить в стране, где "слишком пахнет кровью". Это не просто бегство, но и протест, потому что она предпочла бы умереть, чем подчиниться чужой воле, несправедливой, жестокой власти. Она понимает, что ее решение правильно и неотвратимо, но переживается оно тяжело. В такие моменты особенно ясно осознается неразрывность с тем, что готова оставить навсегда. Для Цветаевой расставание с Россией ассоциируется со смертью, отделением души от тела:
Дух от плоти косной берет развод…
Но мысль о погибших, о том, что кровь была пролита напрасно, вызывает в ней гнев отречения. По стране прокатился вопль "за что боролись? ", последовал ряд самоубийств среди тех, кто видел в НЭПе измену революции. Цветаева отрекается от "кровавой" и "лютой" родины, отрекается от "дивного города", так с нею сросшегося, так ею любимого и воспетого. Отрекается - сознательно, в полной трезвости представлений о будущем. Отъезд, прощание - взгляд не только в прошлое, но и в будущее.
Стихотворение "Рассвет на рельсах" - взрыв тоски по Родине. Но родине идеальной, не исковерканной, не измученной:
Покамест день не встал
С его страстями стравленными,
Во всю горизонталь
Россию восстанавливаю…
Далее идет рассказ о жизни М. Цветаевой в Чехии.
Из сырости - и свай,
Из сырости - и серости.
Покамест день не встал
И не вмешался стрелочник.
Эти строки исполнены щемящей боли от убогости "жизни, как он есть", с ее неизбывной нищетой, отголоски собственных кочевий с квартиры на квартиру: "Спаси Господи, дым! - Дым - то, Бог с ним! А главное сырость!"
В следующей строфе она обращает внимание на слово "стрелочник". Что это за стрелочник, который мешает ей восстанавливать Россию? Наверное, этот стрелочник - время, которое хочется забыть, вычеркнуть из памяти.
Из России уезжали не только писатели и поэты, не принявшие крови революции, уезжали и те, кто озлобился на большевиков, кто перестал им верить, верить в святость этого дела. Вот как Цветаева рассказала о массовом переезде за границу:
И - шире раскручу:
Невидимыми рельсами
По сырости пущу
Вагоны с погорельцами:
С пропавшими навек
Для Бога и людей!
(Знак: сорок человек
И восемь лошадей)
Люди уезжали, одни - больные душой, другие - опустошенные, пропавшие навек "для бога и людей! ". Это плач поэта о потери веры в добро, в то, что жизнь вообще невозможна на той территории, что звалась Россией, Родиной. Но, уехав за границу, многие не нашли там приюта, они чувствовали себя, как и Цветаева, очень одиноко. Но нет пути назад:
Так, посредине шпал,
Где даль шлагбаумом выросла.
Из сырости и шпал,
…Без низости, без лжи:
Даль - да две рельсы синие…
Эй, вон она! - Держи!
По линиям, по линиям…
И очень скоро, через две недели, Цветаева напишет еще одно стихотворение "В сиром воздухе загробном", которое продолжит тему одиночества и тоски, начатую в "Рассвете на рельсах".
Среди патриотических стихотворений Цветаевой есть одно совершенно удивительное - "Тоска по родине!. ", где все нужно понимать наоборот. Такие пронзительные, глубоко трагические стихи мог написать только поэт, беззаветно влюбленный в родину и лишившийся ее.
Корчась от тоски по родине и даже пытаясь издеваться над этой тоской, Цветаева прохрипит:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно -
Где совершенно одинокой
Быть…
Она даже с рычанием оскалит зуб на свой родной язык, который так обожала, который так умела нежно и яростно мять своими рабочими руками, руками гончара слова:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично на каком
Не понимаемой - быть встречным!
Дальше мы натыкаемся на "домоненавистнические" слова:
Всяк дом мне чужд,
Всяк храм мне пуст…
Затем следует еще более отчужденное, надменное:
И все - равно, и все - едино…
И вдруг попытка издевательства над тоской по родине беспомощно обрывается, заканчиваясь гениальным по своей глубине выходом, переворачивающим весь смысл стихотворения в душераздирающую трагедию любви к родине:
Но если по дороге - куст
Встает, особенно рябина…
И все. Только три точки. Но в этих точках мощное, бесконечно продолжающееся во времени, немое признание в такой сильной любви, на которую не способны тысячи вместе взятых стихотворцев, пишущих не этими великими точками, каждая из которых как капля крови, а бесконечными жиденькими словами псевдопатриотических стишков. Может быть, самый высокий патриотизм - он именно всегда таков: точками, а не пустыми словами?
"Все меня выталкивает в Россию, - писала Цветаева А.А. Тесковой еще в начале 1931 г., имея в виду сложность своего положения в среде эмигрантов, - в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там я невозможна"[3]. Это признание нужно рассматривать в двух аспектах. С одной стороны - трезвое понимание своих возможностей - невозможностей - "здесь" и "там". С другой - "ехать не могу". Обратите внимание, Цветаева не говорит "не хочу". Случайно ли это? Думала ли она о возвращении в Россию - если бы ее не "выталкивало"? Она собиралась вернуться не раньше, чем через 10 лет. Что же изменилось? Почему Цветаева добровольно вернулась в Советский Союз? Переменилось ли ее отношение к большевикам, приняла ли она советскую власть? И как связано "все выталкивает" с "тоской по родине"? Сложный комплекс причин, долгий путь раздумий - и накануне отъезда: "выбора не было".