Любопытно также в поэзии Маяковского стремление оплевать мир, т.к. этот жест в контексте всего вышесказанного приобретает дополнительную коннотацию - плевок происходит изо рта, но это не голос, не поэзия. Это как бы некий презрительный аналог поэзии, акт в своей сниженности заменяющий поэтический, но и являющийся таковым. Плевок и поэзия разнонаправлены как телесное и голос, но однонаправлены по функции. Если поэт не снисходит к адресату, он плюет.
А мы, как докуренный окурок
Просто сплюнули их династью…
Сплюнул я не доев и месяца
Вашу доблесть, законы, вкус…
Я плюнул рифмами в лицо войне…
и обратное:
Для вас,
которые
здоровы и ловки,
поэт
вылизывал
чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
("Во весь голос")
Ситуация плевка и поэзии подобна евхаристии: плевок представляет собой акт десимволизации, акт превращения слова в тело (дескать, вот все, что я хотел сказать), поэзия же - это процесс символизирования, превращения плоти в слово.
Еще один комплекс метаморфоз мотива голоса связан с отождествлением женщин и пошлости.
Девушки воздуха тоже до золота падки,
И ещё не успеет
Ночь. Арапка.
Лечь, продажная, в отдых, в тень…
Раззвонившие колокола
Расплылись в дамском писке…
Механизм метаморфозы напоминает указанный выше. Рот в процессе кормления ребенка через контакт с материнской грудью (поедание) оказывается органом интериоризации женского тела младенцем. Соответственно женщина/мать мешает говорению. Отсюда же и нелюбовь Маяковского к маленьким детям: они представляют собой удвоенную анти-поэтичность, т.к. много едят и мало говорят, предпочитают первое второму. Тему женоненавистничества Маяковского разработал А.К. Жолковский в своей статье "О гении и злодействе…". Им перечисляются следующие обвинения, адресуемые Маяковским женщинам: уродливость; неодухотворенность, плотскость; идиотизм семейной жизни; любовь к тряпкам, косметике, драгоценностям; продажность; похоть; паразитарность, несерьезность, глупость; эстетическая реакционность и т.п. Представляется верным (ввиду замеченного нами выше) его замечание, что "женщина часто проходит по пищевому ведомству".
Кресла облиты в дамскую мякоть
Женщины - мяса и тряпок вязанки…
Волоса густые, как нефть,
И кожа её черна и жирна
Как вакса "Черный лев"
Жолковский пишет: "Лица монахинь гофрированы, как ножки поросят; толстые прачки напоминают стоногий окорок; сонная кухарка - моченое яблоко… Женщина наряду с едой фигурирует в стандартном меню мещанина: писателей-конкурентов Маяковский называет любящими баб да блюда… Соположением бабы с ее съестным товаром начинается и разоблачение ее симпатий к Врангелю: подобно бубликам, баба бела, жирна; перейдя к белогвардейцам, она обжирается и в конце концов поедается белогвардейцами вместе с бубликами. Тем самым впрямую доказывается ее политическое неразумие, а подспудно - ее съедобность" (Жолковский, с.249-250). См. противопоставление поэта=революционера едоку=буржую, заявленное нами выше. На самом же деле причина вовсе не в злодействе поэта, как это пытается показать Жолковский. Поэт просто преодолевает или отрицает возможные препятствия для своего голоса, прошлые и будущие, подсознательные и насущно-бытовые. Женщина препятствует истинной поэтической манифестации, в понимании Маяковского, (не препятствуя при этом традиционной лирической поэзии, на чем у него основано множество сравнений).[5]
Еще один важный элемент - олицетворение с собакой, а также и с некоторыми другими животными - оно восходит к императивной "уличности", "площадности" поэта. Маяковский встречается на улицах со зверями, с собаками, он превращается в собаку (см. "Вот так я сделался собакой"), сочувствует собакам, представляется щеном в отношениях с Лилей Брик. Кроме того, лай традиционно воспринимается как крик. Собака, таким образом, настоящий поэт.
Но здесь, в этом пункте, необходимо сделать поворот и свернуть на порочную для чистокровного литературоведения колею биографичности и этико-философского осмысления, переходящего в психологический анализ. Как кажется, эта порочная колея неизбежна при рассмотрении настолько политизированной и ангажированной личности, как Маяковский. Проделаем еще раз уже пройденный путь исследования мотива голоса, вспомним постулированную вначале дихотомию "голос\тело". Итак, мы считаем поэтическую деятельность Маяковского преодолением голосом тела. В его поэтической эволюции мы наблюдаем постепенное наращивание противоречий между этими генетически однородными субстанциями. Голос Маяковского - единственная реальная его сила, и он его полностью подчиняет определенной цели. Подобная ангажированность голоса создает поэтическую несвободу и ведет к трагедии. Под ангажированностью подразумевается причастность цели, ориентированность вокруг центра. Вначале это было богоборчество, потом - служение революции, но борьба и подчинение, на самом деле, две стороны одной медали.
Постепенно разрыв между телесным и голосом разрастается, и телесное в этой оппозиции сближается, по сути, с духовным. Здесь кажется интересным указать на существующее в современной философии (в частности, в трудах Ж.Деррида) появляется понятие экономичности в человеческом поведении как превалирования Голосового, фонетического в культурном пространстве человека. Это и есть полюс ангажированности, стремления к цели, к центру; это политика и метафизически ориентированная философия, это риторика и поэзия "голоса". Таким образом, голосовая основа поэзии Маяковского оказывается первопричиной всех тем его творчества и его биографии как ориентированных вокруг центра, стремящихся к центру. И таким центром для Маяковского является площадь - и в плане урбанистическом, и телесном, и - биографически - в плане социальном (центр как власть - это коммунисты).
Вернемся к "звериной" теме. Превращение "агитатора, горлана-главаря" в скулящего неврастеника-пса - это уступка телу, уступка бунтарского инстинктивному. Здесь возникает мотив жертвенности - его мы наблюдаем во всех дореволюционных поэмах. Жертвенность - заметим - это категория, где соединяются телесное с духовным. Но не с голосом - это скорее инстинктивный вой, крик, вырывающийся наружу. Таким образом, у поэта оказывается два голоса - ориентированный по отношению к центру, ангажированный и голос тела, чаще, правда, звериного.
Невыносим человечий крик
Но зверий душу веревкой сворачивал
Я вам переведу звериный рык
Если вы не знаете языка зверячьего…
Или
Проглоченным кроликом в брюхе удава
По кабелю, вижу, слово ползет…
Здесь у слова, у стиха сдавленное горло. Улица превращается в удава, в кабель, и не может быть площадью. См. также тему еды (слово проглочено).
Если говорить о биографичности, то известно о том, сколько усилий поэт прилагал для сохранения телесности голоса, для предотвращения возможных проблем, связанных с голосом, который для него является чем-то вроде бороды для Черномора. Он панически боялся заразиться простудными заболеваниями и охрипнуть, он пил из стакана, который возил с собой, и умывался Нарзаном, наконец, во время публичных концертов он время от времени выпивал прямо на сцене стакан водки, согревая горло и регулируя таким образом тембр. См. Крученых: "Голос Маяковского был показателем его поэтического здоровья".
Богоборческие поначалу, политизированные потом, устремления Маяковского противопоставляют его голос бытовому, интимному и телесному. Отсюда и проблемы любви (как в поэзии, так и в жизни). Причем интересно сближение "собачности" Маяковского с его отношениями с Лилей Брик, здесь мы наблюдаем как бы демонстрацию нереализованного.
Какими голиафами я зачат
Такой большой и такой ненужный… -
Ср. у Мандельштама "Дано мне тело - что мне делать с ним…"
Процитирую еще два документа, касающихся, собственно, факта телесной исчерпанности голоса Маяковского, где мы видим, что голос как бы не поддерживается более телом, разлад завершен и, фактически, путь на площадь (во всех смыслах) закрыт:
"…Кто слыхал Маяковского на его выступлениях в последние годы, тот, вероятно, замечал, как с первых же слов доклада или читки Маяковский брал самые сильные ноты, через четверть часа обычно начинал хрипеть и уже надорвавшимся голосом продолжал свой вечер…" (Крученых, с.212).
"Я пришел к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придется надолго перестать читать; может быть, сегодня один из последних вечеров…"/25/03/1930/ (Маяковский, т.12, с.426).
Таким образом, трагедия Владимира Маяковского - это трагедия срывающегося голоса, трагедия расщепления поэтического субъекта в попытке выговориться.
Библиография
Маяковский В.В. Сочинения в 2 т. - М., 1987.
Маяковский В.В. Полн. собр. соч. в 13 т. - М., 1955 - 1961.
Анненков Ю. Дневник моих встреч, т.1. - М., 1991.
Баран Х. Поэтика русской литературы начала ХХ века. - М., 1993.
Блум Х. Страх влияния. Карта перечитывания. - Екатеринбург, 1998.
Бурлюк Д.Д., Бурлюк М.Н. Маяковский и его современники // Литературное обозрение, 1993, №6.
Винокур Г.О. Маяковский - новатор языка. - М., 1943.
Деррида Ж. Позиции. - Киев, 1996.
Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. - М., 1994.
Крученых А.Е. Наш выход. История русского футуризма. - М., 1996.
Лавут П.И. Маяковский едет по Союзу. - М., 1963.
Маяковский в воспоминаниях родных и друзей. - М., 1968.