Как видим, вопросы гносеологии и их решение помогли Ивану, углубившемуся в изучение настоящего мира и его истории, обратиться к решению социальных и нравственных проблем, а познание социального мира, несправедливого и жесткого, помогло ему в решении вопросов гносеологических. Однако до проникновения человеческого ума в сокровенные тайны бытия было еще очень далеко.
О непознаваемости сущности вещей, связанных со смыслом бытия, с вопросами жизни и смерти, говорит и старец Зосима, хотя он в решении многих вопросов и выступает как антипод Ивана. Зосима раскрывал свои мысли в беседах с теми, кого мучили отвлеченные вопросы, он сформулировал их в своем завещании – поучении. «На земле же воистину мы как бы блуждаем… Многое на земле от нас скрыто… - признаем он ограниченность человеческого разума. – Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле». (1,т. 9, с. 401).
Как видим, Достоевский наделяет мыслями об ограниченности человеческого разума в познании не только бунтаря – атеиста Ивана, рассматривающего «весь обидный комизм человеческих противоречий» как «гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума», но и его антипода религиозного Зосиму, согласного с философами в том, «что сущности вещей нельзя постичь на земле».
Сам писатель указывавший и в письмах на свое желание устами Зосимы опровергнуть «богохульство» Ивана, вложил многие свои сомнения и представления не только в рассуждения Зосимы и его ученика Алеши, но и в размышления Ивана Карамазова. В этом смысле можно согласиться с Ю. Г. Кудрявцевым, который пишет: «Противоречивую позицию писателя выражают Раскольников – Соня, Иван – Алеша. Они – попытка найти метод искоренения Лужиных и Карамазовых. Они даны вместе потому, что автор, их породивший, не нашел одного правильного метода. Поэтому герои, хотя внешне и свободны от тенденциозности автора, в совокупности они и есть сам автор. Короче говоря, Достоевский – это не Иван Карамазов. Достоевский – это не Алеша Карамазов. Иван плюс Алеша – это и есть Достоевский». (6, с. 11) Наверное, из этого следует что в Иване Карамазове Достоевский принимает не все, а лишь то, что связано с его благородным негодованием против мерзостей жизни, с порывами его ищущего ума; с его беспокойной «совестью». Многое же другое, и прежде всего теоретическое обоснование безграничного своеволия, допускающего нарушение законов «совести», опровергается им всеми художественными средствами романа так же, как это было и в «Преступлении и наказании».
Мысль самого художника об относительности нашего познания мира, об ограниченности нашего проникновения в его сущность находит отражение, как считает Д. С. Лихачев, в самом характере отображения им объективной действительности: «Устремляясь к действительности и стремясь к конкретному ее воплощению, Достоевский остро ощущал «независимость» существования мира и крайнюю относительность его познания. Относителен, конечно, не самый мир, напротив, мир до ужаса реален и абсолютен,- относительны методы его познания, и это познание не может быть отделено от способов, которыми оно ведется. Поэтому-то и надо сообщать читателю о всех приемах, которыми эти сведения получены, об их ничтожности и недостоверности». «Познание,- выражает ученый мысль Достоевского,- лишь дает возможность приблизиться к миру, поэтому нужны разные приемы приближения и проникновения в него: многосторонние поиски действительности, Страстные порывы к реальному». В этом плане – обусловленности приемов стиля взглядами художника на характер познания мира – интересна сцена свидания Ивана с чертом. Желая как можно глубже проникнуть в сущность интеллектуальных и психологических страданий своего героя, Достоевский изображает такое фантастическое явление, как визит черта, «до ужаса реально», что для него является важной ступенью на пути познания, в стремлении приблизиться к миру».
Для определения психологического состояния Ивана писатель считает важным сделать от рассказчика экскурс в характер заболевания героя («я не доктор, а между тем чувствую, что пришла минута, когда мне решительно необходимо объяснить хоть что-нибудь в свойстве болезни Ивана Федоровича читателю»). Он считает так же важным зафиксировать понимание Иваном того, что черт – это всего лишь призрак («Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак… Ты моя галлюцинация»), и вместе с тем материализовать, так сказать, «опредметить» этот «признак», чтобы создать не менее реальный, чем образ самого Ивана; образ его «двойника», уточняющего его «идеи», расширяющего их содержание, доводящего их в определенных пунктах до логического конца. В связи с такой задачей художник словами рассказчика рисует слишком подробный, подчеркнуто бытовой, будничный вид черта: «Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный, сшитый примерно еще третьего года и совершенно уже вышедший из моды, так что из светских достаточных людей таких уже два года никто не носил <…> длинный галстук в виде шарфа, все было так, как и у всех шиковатых джентльменов».
Ясно, что рассказчик здесь мог зафиксировать внимание и наблюдательность самого Ивана, в поле зрения которого, при необычности ночного визита, попадали самые мельчайшие подробности внешнего реального мира. И это не только точно описанные симптомы болезни. Это вместе с тем и отражение мысли художника о том, что постигаем мы лишь «до ужаса реальные» детали внешнего мира при необыкновенной трудности и ограниченности возможности проникновения в его сущность. Именно с этим столь намеренно «опредмеченным» «джентльменом» предстояло Ивану обсудить трагедию своих не увенчавшихся успехом поисков истины.
Диалектику человеческого познания Достоевский символически выражает такими словами – понятиями, как «чудо» и «тайна». Если «чудо» выполняет функцию «факта», доказательства и соответствует требованию «эвклидовского» ума, то «тайна» как раз раскрывает то, что не поддается такому методу познания и такому складу мышления. Она связана с теми вопросами, которые касаются ничем не измеримой бесконечности бытия.
Не в состоянии постичь то, что скрыто, человек, по мысли Достоевского, страстно стремится к сокрытому как непостижимому, но крайне необходимому идеалу, так как только он может оправдать как конечность человеческой жизни, так и ту несправедливость, которая ей сопутствует. Так проблема из гносеологической переходит в нравственную: человеку мало знать причины бытия, ему нужно еще его оправдание. «Человек жив не единым хлебом»- это формула не одного Христа из Легенды, это убеждение и самого инквизитора. Именно поэтому он и хранит глубоко в себе страшную «тайну» о конечности человеческой жизни, об отсутствии будущей небесной гармонии с ее «возмездием», справедливостью, c оправданием земной жизни человека. Проклятие, муки познания он взял целиком на себя, чтобы не лишать миллионы людей смысла их существования, их мечты, идеала.
Необходимость того, что стоит за «тайной», как и требование «чуда» как доказательства,- этот мотив проходит через весь роман, начиная с завязки в келье старца, где Зосима угадал в душе Ивана «тайну» будущего инквизитора из Легенды и обратил внимание Ивана на его внутренние противоречия. Глубоко проникая в действие романа, эта мысль – причина не только трагедии инквизитора, она приводит к страшной трагедии и Ивана. Он не мог просто «остаться при факте»: требование иной, высшей духовной «правды» приводит его к признанию своей вины за мерзости жизни и к горячке.
Доказательством той истины, что не одним хлебом бывает жив человек, служит в романе судьба и драма Мити Карамазова, Грушеньки, а так же жизненные судьбы и многих других героев романа «Братья Карамазовы». В Легенде инквизитор как бы поводит итог тех драм и трагедий, в водоворот которых уже ввергла и еще ввергнет героев романа неудовлетворенность фактами бытия и неудержимое стремление познать и обрести смысл и оправдание своего существования. «Ибо,- говорит инквизитор, соглашаясь в этом вопросе со своим оппонентом Христом,- тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы». (1,т. 9,с. 320).
Сцена свидания с чертом (глава «Черт. Кошмар Ивана Федоровича») имеет большое значение в романе для раскрытия, в частности, того смысла, который был связан с «тайной» инквизитора, а вся глава, как уже говорилось выше, тесно связана с главой «Великий инквизитор», хотя между ними в развитии действия произошли большие трагические события (убийство Федора Павловича, переломный в духовном развитии Мити символический сон, надрывные для Ивана три свидания и беседы со Смердяковым). В новой главе Достоевский еще раз возвращается к главнейшим положениям философского и нравственного диспута, используя при этом аргументацию и последних событий.
«Каким-то там довременным назначением, которого я никогда разобрать не мог, - говорит черт, - я определен «отрицать», между тем я искренно добр и к отрицанию совсем не способен.… Но для жизни мало одной «осанны», надо, чтоб «осанна» - то эта переходила через «горнило сомнений»…».
Вспомним, что Достоевскому самому были близки и поняты такие сомнения. Об этом он писал еще в 1854 году Н. Ф. Фонвизиной: «Я скажу вам про себя, что я – дитя века, дитя неверия и сомнения…» Эта мысль писателя нашла отражение и в более позднее время – в частности, в его записных книжках. Говоря об исканиях мысли Ивана и инквизитора, о большой силе их «отрицания бога» и отвечая тем, кто «дразнил» его «необразованною и ретроградною верою в бога», Достоевский сообщает о самом себе, о своих собственных сомнениях, о большой «силе отрицания», через которые он прошел, и даже прибегает к терминологии черта. «И в Европе – пишет он, - такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, том же романе, черт».