Из всех сюжетов «Серапионовых братьев», пожалуй, именно эта рамка вовсе не выдумка, а история кружка, что сложился вокруг самого автора. В Серапионов день 14 ноября 1818 года было отпраздновано основание союза Серапионовых братьев, в который кроме него вошли литератор Контесса (Сильвестр), друг Гофмана Хитциг (Оттмар), врач Кореф (Винцент) и писатель Адельберт Шамиссо, только что вернувшийся из кругосветного путешествия. Позднее включен был и Фуке, автор знаменитой «Ундины», сюжет которой Гофман переложил в романтическую оперу. Этот кружок, ставший вскоре столь же знаменитым, как и застольная компания в погребке Люттера и Вегнера, не был объединен общей литературной программой. Здесь читали друг другу свои творения, спорили…
Для организации художественного пространства гофмановского произведения образ Серапионовых братьев важен как определенный композиционный стержень. С точки зрения поэтики композиции «рамочный рассказ» в «Серапионовых братьях» обретает большую органику сопряжения рассказчика и рассказа, фона и рамки.
Увековечив собрания членов кружка, Гофман воспользовался их несхожестью и вложил в уста «серапионов» фантазии самого разного свойства. Зловещие истории о преступных гипнотизерах, вампирах, роковых предзнаменованиях как будто предвещают и сегодняшний бум «ужасов», светлые же детские сказки возвращают в мир чистоты и невинности, но, пожалуй, лейтмотивом всего произведения звучит тема художника, творца этих прекрасных или безумных фантазий.
Некоторые рассказы и сказки Серапионовых братьев стали, как, скажем, «Щелкунчик и мышиный король», почти хрестоматийными, многие же, в русском переводе, ныне практически неизвестны. Но даже хорошо знакомые, вернувшись на свое место в этой «романтической энциклопедии» Гофмана, подобно драгоценному камню в дорогой оправе, приобретут законченность и блеск совершенства…
Гофмановские герои не заложники обстоятельств (чумы, наводнения и т.д.), а творцы новой реальности. И в этом смысле перенос ситуации рассказывания с устного на письменный текст показателен. Серапионовы братья Гофмана – художники, открывающие лабораторию своего творчества.
В структуре гофмановского цикла границы между прочитанными историями и их обсуждением не просто более подвижны и размыты. Они нередко отсутствуют. Потому что кроме читаемых рукописей в тексте присутствуют и устные рассказы – случаи из жизни, которые заполняют паузы, наполняя риторические рассуждения стилистической материей. «Обрамляющий» и «обрамленный» тексты уравниваются в правах – возникает единое поле эстетической рефлексии. Риторика становится органической частью стилистики.
Эту особенность рефлексии очень точно определил автор лучшей в отечественной гофманиане статьи о «Серапионовых братьях» Ф.П. Федоров: «В конечном итоге, в «рамочном рассказе» демонстрируется история эстетических и художественных исканий в Германии начала XIX века». И еще: «» Серапионовы братья» благодаря «рамочному рассказу» приобретают смысл книги об искусстве и его методах, данных в развитии».
Целостность художественной системы гофмановской книги определяется органикой сопряжения творцов, их творчества, их биографии, рефлексии о творчестве и жизни и синтезирующей роли автора. Сам процесс циклотворения обнаруживает свою эстетическую природу благодаря подвижности «рамочной конструкции».
Всего в сборнике Гофмана насчитывается 22 истории, которые рассказывают друг другу названые братья. Среди этих историй такие известные, как «Щелкунчик и мышиный король», «Мастер Мартин-бочар и его подмастерья», «Мадемуазель Скюдери», «Автомат» и многие другие.
Рассказчики – люди разных темпераментов, иногда они вступают в спор по отдельным вопросам, но в главном остаются эстетическими единомышленниками. Себя они называют «серапионовыми братьями». Это название их содружество получило по имени героя первого рассказа, давшего зачин всему циклу.
Уже самый первый вечер – сплошное нарушение традиции новеллистических сборников. Встретившись после долгой разлуки, герои пытаются «завязать новый узел взаимности», но главным для них оказывается момент самоопределения, выработки новой жизненной и эстетической позиции. Атмосфера бурных споров сопровождает весь этот процесс. Идея постоянных еженедельных собраний вызывает неприятие Лотара, который ратует за свободу регламента и мнений, противопоставляя ее догматике и декларациям филистерских клубов. Сталкиваются разные точки зрения, которые аргументируются разнообразными историями и случаями. История пустынника – духовидца Серапиона, рассказанная Киприано, вновь рождает противоположные суждения, так же как и фантастический рассказ Теодора о советнике Креспеле и его жертве, прекрасной Антонии.
Киприан рассказывает о своей встрече с безумным графом П., который в один прекрасный день отказался от дипломатической карьеры, покинул свет и семью и удалился в лесную глушь, вообразив себя христианским мучеником отшельником Серапионом. Он живет в уединении, в полном согласии с самим собой, питается нехитрыми плодами земли и никак не желает вернуться в покинутый им мир. Воображение полностью заменило ему реальность. Для Гофмана был важен этот отказ героя от объективной действительности и уход в мир свободного воображения.
Такая способность, как считают друзья, под силу лишь поэтическому духу. История мнимого Серапиона становится основанием для эстетической программы, получившей название «серапионовского принципа». Этот принцип предполагает активное преображение действительности в сознании творческой натуры. Это преображение, однако, должно базироваться на учете реалий внешнего мира. Настоящий художник, по мысли «серапионовых братьев», отказываясь от буквального следования жизнеподобию, не должен уходить от большой правды, а напротив, способствовать «глубочайшему познанию» бытия, быть переводчиком его смысла на доступный всем язык образов.
«Серапионовский принцип», таким образом, не мыслился как уход от реальности, напротив, он требовал от художника глубокого проникновения в ее суть. Оно доступно только богатому воображению, поэтому художник столь часто прибегает к фантастике, к гротеску.
Гофмановская фантастика всегда преображала действительность, но смысл ее мог быть разным. Фантастические образы и ситуации могли быть и угадыванием сути мира в его открывшейся глазам художника аномальности, и выражением мечты о более совершенных формах жизни.
В поразительном этюде «Советник Креспель» как бы начерно проигрываются ситуации и сюжетные ходы, которые получат дальнейшее развитие в других произведениях Гофмана (одиноко стоящий «дом волшебника», откуда звучит прекрасная музыка, отец и дочь, которую он скрывает от света, смерть прекрасной женщины как романтическая метафора гармонии и красоты, которые неосуществимы в реальной жизни) и намечаются образы типичных гофмановских героев (молодые студент и композитор, профессор, чиновник и музыкант в одном лице, итальянская певица, филистеры, населяющие небольшой германский город и т.д.).
Тема музыки – магистральная в художественной системе новеллы – раскрывается в двух планах, реальном и фантастическом, сочетание и переплетение которых и образует «двоемирие». Истинное искусство, прекрасная музыка, возможна только в замкнутом мире, в уединенном доме Креспеля. Он сам прекрасно играет на скрипке, а его дочь Антония обладает дивным голосом. Но вне стен его дома музыка тут же превращается в средство развлечения профанов и филистеров и приносит истинному музыканту разочарование и несчастье.
Здесь дается, пожалуй, самая виртуозная разработка этой психологической – впрочем, и социальной тоже – проблематики. О заглавном герое там говорится: «Бывают люди, которых природа или немилосердный рок лишили покрова, под прикрытием коего мы, остальные смертные, неприметно для чужого глаза исходим в своих безумствах… Все, что у нас остается мыслью, у Креспеля тотчас же преобразуется в действие. Горькую насмешку, каковую, надо полагать, постоянно таит на своих устах томящийся в нас дух, зажатый в тиски ничтожной земной суеты, Креспель являет нам воочию в сумасбродных своих кривляньях и ужимках. Но это его громоотвод. Все вздымающееся в нас из земли он возвращает земле – но божественную искру хранит свято; так что его внутреннее сознание, я полагаю, вполне здраво, несмотря на все кажущиеся – даже бьющие в глаза – сумасбродства».
Это уже существенно иной поворот. Как легко заметить, речь тут идет не о романтическом индивиде только, а о человеческой природе вообще. Характеризует Креспеля один из «остальных смертных» и все время говорит «мы», «в нас». В глубинах-то душ, оказывается, все мы равны, все «исходим в своих безумствах», и линия раздела, пресловутое «двоемирие» начинается не на уровне внутренней, душевной структуры, а на уровне лишь внешнего ее выражения. То, что «остальные смертные» надежно скрывают под защитным покровом (все «земное»), у Креспеля, прямо по фрейдовски, не вытесняется вглубь, а, напротив, высвобождается вовне, «возвращается земле» (психологи фрейдовского круга так и назовут это «катарсисом» – по аналогии саристотелевским «очищением души»).
Но Креспель – и тут он вновь возвращается в романтический избранный круг – свято хранит «божественную искру». А возможно – причем сплошь и рядом – еще и такое, когда ни нравственность, ни сознание не оказываются в силах побороть» все вздымающееся в нас из земли».