Поэтому, мы можем сделать вывод, что социальные ограничения будут более чёткими, явными, значимыми, обширными и жёсткими в более целерациональных обществах, ориентированных на созидание и реализацию каких-то своих проектов. Напротив, для реактивных, бессознательных, зависимых обществ социальные ограничения менее значимы. Например, для постсоветской России характерно снижение целерациональности по сравнению с СССР, а, следовательно, снятие, ослабление, релятивизация многих социальных ограничений и усиление их изменчивости, подвижности, неопределённости. Наиболее чёткие и жёсткие системы социальных ограничений мы видим в различных рационалистических утопиях («Законы» Платона) и тоталитарных государствах (См. 212, 285). Однако представить общество без социальных ограничений затруднительно, ибо в этом случае оно должно было бы быть полностью реактивным и иррациональным, а также нематериальным, причём постоянная изменчивость подавляла бы в нём возможность любого действия и достижения. В истории такие общества неизвестны. Отсутствие социальных ограничений в подобном гипотетическом обществе означало бы ещё и отсутствие культуры и языка, для которых характерны обязательные правила и ограничения, ибо и культура и язык целерациональны – язык, как и культура существуют для того, чтобы нечто выражать, фиксировать и передавать, то есть заключают в себе определённую цель. Статус членов такого гипотетического общества должен был бы также быть неопределённым и изменчивым, и их нельзя было бы чётко определить как существ (людей), принадлежащих к данному обществу, а не к какому-то иному миру и форме существования.
Так как ранее атрибутами социальности были определены культура, язык и человеческий статус её обладателей, то можно сделать вывод, что обществ без социальных ограничений не существует, или подобные гипотетические феномены нельзя назвать обществами по определению.
Показательно, что многие «идеальные общества» из известных социальных утопий и антиутопий Платона, Т. Кампанеллы, Т. Мора, Ф. Бэкона, Дж. Оруэлла, Е. Замятина, О. Хаксли и других авторов (См. напр. 320, 407) отличались значительной социальной регламентацией. Социальный хаос, царивший в эмпирически наблюдаемых утопистами обществах, казался им очевидным социальным злом. Поэтому представление о неограниченной свободе в идеальном обществе, к которому склонялись некоторые утописты анархической и либеральной ориентации выглядит совершенно несостоятельным. Скорее в данном случае нужно вести речь об иной системе социальных ограничений, изучение и понимание которой и позволит выявить методом «от противного» содержание и структуру имеющихся в обществе свобод. Использование подобной методологии может достаточно легко показать несостоятельность работ, подобных книге известного либерального утописта К. Поппера «Открытое общество и его враги»(337), в которой в один реестр «закрытых обществ» попадают общества с совершенно различными системами социальных ограничений, в частности, происходит смешение тоталитаризма ХХ века и традиционных обществ. Поэтому, следует говорить не о свободных и несвободных, открытых и закрытых обществах, а о различиях в них систем социальных ограничений.
Всё это означает, что онтологический статус социальных ограничений таков, что они являются неотъемлемой принадлежностью, любого общества. Более того, социальные ограничения фактически являются одним из системообразующих факторов общества, без наличия которого общество не может существовать. Получается, что социальные ограничения – атрибут нашего социального бытия и подобно этому бытию они различны, познаваемы, изменчивы.
Важным является и вопрос о наличии или отсутствии законов функционирования социальных ограничений, который тесно переплетается с вопросом о наличии социальных законов вообще. Как известно, вопрос о наличии или отсутствии социальных законов является спорным. В Философском энциклопедическом словаре закон определяется как «категория, отображающая существенные, необходимые и повторяющиеся связи между явлениями реального мира»(415, с.194). Общественные законы согласно тому же словарю это «объективно существующая, повторяющаяся существенная связь явлений общественной жизни или этапов исторического процесса, характеризующая поступательное движение истории»(415, с.195). По мнению материалистов, люди не могут ни уничтожить, ни изменить или преобразовать законы, в том числе и социальные, которые действуют помимо их сознания и воли. «Измениться в зависимости от исторически различных условий может лишь форма, в которой эти законы прокладывают себе путь»(270-Т.32, с.461). Однако при дальнейшем разборе материалистического понимания социальных законов мы всё более и более входим в зону противоречий и парадоксов.
«Законы природы реализуются и тогда, когда в их действие не вмешивается человек. В реализации же законов общественного развития обнаруживается своего рода парадокс. Сразу же подчеркнём, что речь идёт не о логическом парадоксе,… существующем только в нашей голове. Речь идёт о парадоксе реальном, возникающем в ходе исторической практики людей. С одной стороны, законы общественного развития… возникают, действуют и сходят со сцены независимо от воли и сознания людей. С другой же стороны, законы общественного развития реализуются только через деятельность людей. И там, где людей нет, или они есть, но ведут себя пассивно… никакие социологические законы реализоваться не могут»(216, с.50-51), - писал С.Э. Крапивенский. Как известно, классические естественнонаучные законы характеризует воспроизводимость, повторяемость, независимость от личности исследователя. Исходя из данного С.Э. Крапивенским определения, по аналогии можно предположить: если я подкидываю камень, закон притяжения действует, а если сижу, сложа руки – не действует, и там где меня нет, закон тяготения тоже не действует. Но в таком случае, это не объективно, а субъективно существующая связь между явлениями, что противоречит данному выше их определению.
А.А. Зиновьев пытается разрешить эти парадоксы следующим образом. Он утверждает, «что социальные законы суть законы сознательной и волевой деятельности людей, но они при этом не зависят от сознания и воли людей»(165, с.74). Тогда получается, что сознание и воля людей детерминированы этими законами. Однако, обходя это противоречие, логик А.А. Зиновьев утверждает, что «объективность социальных законов вовсе не означает, будто люди не могут совершать поступки, не считаясь с ними. Как раз наоборот, люди их обычно вообще не знают и постоянно игнорируют их, поступая так, как будто никаких таких законов нет»(165, с.75-76). Такие вот, оказывается странные эти социальные законы: вроде бы они и есть, да только почти никто и никогда их не выполняет, так что их с другой стороны как бы и нет. Итак, свобода воли людей оказалась оправданной, но под вопрос опять попал объективный характер этих законов. При этом, по мнению А.А. Зиновьева, люди часто нарушают и природные законы, расплачиваясь за это, что, однако их не отменяет. В качестве примера этот автор приводит объективный, независимый от воли и сознания людей социальный закон организации и успеха дела, в соответствие с которым у группы должен быть компетентный руководитель и адекватные делу члены группы. Если же этот закон проигнорировать, то группа успеха не достигнет. Однако и в случае соблюдения этого «закона» 100% гарантии успеха для группы нет – этому могут помешать внешние влияния, ошибки в оценке компетентности её членов и многое другое. А главное, этот «закон» будет работать, только если подлинная цель группы – достичь успеха в деле, а не какая-то иная, что тоже иногда бывает. Здесь и закрадывается подозрение, что «социальные законы» А.А. Зиновьева не законы, а просто правила целерациональной деятельности в обществе, зависящие как и порядки в обществе, делающие именно их актуальными, от воли и сознания людей.
Далее А.А. Зиновьев пишет, что в «реальности одновременно действуют различные законы»(165, с.77), проявляющиеся через массу отклонений и нарушений и, игнорируя одни социальные законы, люди действуют в силу каких-то других. Но если число этих законов бесконечно (а об этом вопросе автор умалчивает), то они фактически не действенны, ибо всегда можно переключиться с одного закона на другой, а также невоспроизводимы, непроверяемы, и полностью непознаваемы. Далее автор утверждает, что социальные законы не тождественны необходимости, но при этом универсальны и «суть самые глубокие механизмы социальных явлений»(165, с.79). Именно эти объективные и неискоренимые в силу их объективности и независимости от воли людей законы – источник всех зол и бед человечества и помеха построению идеального общества. Таким образом, пройдя через свободу воли людей в выборе этих «законов» и их несоответствие необходимости мы снова упираемся в детерминизм, с которого и начали их исследование.
В целом концепция социальных законов А.А. Зиновьева представляется мне во многом надуманной и противоречивой. Задолго до А.А. Зиновьева В.Ф. Эрн писал: «Вещь, отрешённая от всех иррациональных моментов, может браться рационализмом лишь в узких пределах её механических свойств. Отсюда рационализм неизбежно исповедует: а) механистическую точку зрения не как метод только, но и как последнее объяснение космической жизни и b) связанный с этим универсальный детерминизм»(483, с.291). В этой связи естественно задаться вопросом, насколько методологически грамотно и правомочно объяснять общество исходя из механистической парадигмы, как это делает А.А. Зиновьев, при том, что ещё Ф. Энгельс наряду с механической формой движения выделял социальную?
Другой методологический подход к решению этой проблемы предлагается в русской религиозной философии.