Б. Окуджава
Несмотря на существование достаточно мощной традиции, представленной и в канонической и апокрифической литературе, конкретность Апокалипсиса слабо очерчена. Да она и не может быть описана. Конец времен, как и все глубоко сакральное, апофатичен. Апокалипсис - тайна Господня. Описания, которые встречаются в источниках, касаются скорее преддверия Апокалипсиса, предшествующих ему событий: язык этих описаний - метафора. Ядро Апокалипсиса - преображение мира, неизреченная тайна, ужасная и прекрасная. Предшествующие тому события - пришествие Лжемессии, битвы, казни и суд - лишь необходимое условие свершения главного. Верующий человек исходит из того, что христианская душа почувствует приближение Страшного Суда над погрязшим в грехе миром. Поэтому личные свидетельства и убеждения, черпаемые из глубины человеческой экзистенции, оказываются в подобных дискуссиях решающими.
Отношение к Апокалипсису характеризуется предельной силой переживания и столь же предельно выраженной амбивалентностью. С одной стороны, конец времен невыносимо страшен. Желание отодвинуть его органично и естественно. Конституирующая православную империю концепция Хранителя («удерживающего») строится на стремлении отдалить конец Вселенной. С другой стороны, жизнь в невыносимо уклонившемся от должного мире не менее ужасна. Ужасна, ибо актуальное торжество Кривды ставит под сомнение само должное. А потому наступают моменты, когда Апокалипсис не только осознается как неизбежный, но переживается как предельно чаемый. Речь идет об особом состоянии массового сознания, которое я и называю эсхатологической истерией, о сознательной тяге к хаосу как состоянию, способствующему разрушению ненавистного мира. Это переживание сопровождается мощнейшим выбросом всех деструктивных эмоций и самоуничтожением общества, впадающего в эсхатологическое неистовство. Такова феноменология российского бунта, смуты, эпох массового террора [З].
Заслуживает внимания ключевой момент в осмыслении конца света. Идея Апокалипсиса - одно из предельных выражений инверсионного сознания. Это означает, что несказанное блаженство и невыразимое совершенство грядущего мира требуют немыслимых ужасов и непереносимых страданий по другую сторону инверсии. Общественные бедствия и катастрофы в ходе Апокалипсиса обретают свое оправдание в последующих переменах. Как замечает А. Клибанов, анализ текстов Откровения Мефодия Патарского или Жития Андрея Юродивого показывает, что тотальные бедствия предваряют тотальную перемену. В этом их смысл и космическое оправдание [8].
Описанные идеи не исчерпываются памятниками средневековой религиозной мысли. Перед нами в высшей степени устойчивая система представлений. Вот что пишет один из самых ярких адептов архаики А. Проханов: «Сталин пришел в начале кромешного века, среди войн, революций, великой сатанинской лжи, великого бесовского обмана, на костях народов и на руинах царств, среди сожженных библиотек и оскверненных храмов, когда в России вновь забрезжило Раем. В утробе дрогнул и затрепетал дивный младенец» [9]. Здесь мы прикасаемся к исключительно важной для традиционного сознания идеи пресуществления Вселенной. Пресуществление мыслится как инверсия, а логика инверсии предлагает переполюсовку параметров бытия. Чем больше крови и страха, чем выраженное хаос в состоянии до пресуществления, тем невыразимее будет чистота нового мира, который откроется по вхождении в Царствие небесное. Мир надо залить кровью и страданием во искупление всех и всяческих грехов. И чем сильнее будет хаос, чем невыразимее ужас - тем скорее он пресуществится, скорее настанет Новая жизнь и тем прекраснее она будет.
Отсюда стремление к предельной хаотизации бытия «практиков» отечественной апокалиптики (от Грозного до Сталина). Уничтожая несчастных, Иван Грозный не только спасал их души, гарантируя им посмертное блаженство как невинно претерпевшим, но, заливая кровью, спасал и весь православный мир, обрекал его на торжество Благодати2.
Стоит указать на смысловую связь между апокалипсическим сознанием и империей. Идея конца времен и манихейская компонента сознания естественно порождают идею империи. Последнее испытание легче всего встретить в родных пределах огромного, бесконечно разросшегося родового целого, простирающегося из прошлого в будущее. Внутри безграничного пространства «нашей», единственно правильной империи, тождественной космосу, за границами которой царит тьма и хаос мира внешнего, отданного Сыну Погибели. Русское название Константинополя - Царьград - не случайно. Это единственный город, город по преимуществу. Столица Империи, высший смысл существования которой - дождаться Конца времен.
Взаимосвязь Империи и идеи Апокалипсиса оформляется в идеологии Хранителя, где император мыслится как «мировой удерживающий», сохраняющий в чистоте истинное учение и спасающий Вселенную от падения в пропасть до срока. В высшей степени показательно то, что Советский Союз распался с крахом коммунистической эсхатологии. Эрозия смыслового стержня и распад эсхатологических оснований мгновенно обессмыслили совместное существование разных народов, открыли поле для сведения счетов, взаимных претензий и подозрений. Подавлявшиеся советской идеологией альтернативные идентичности - национальные, цивилизационные, религиозные - победили как бы мгновенно в рамках инверсионного перехода.
Не менее выразителен крайне низкий общественный кредит идеологии имперской реставрации. Вне эсхатологической перспективы и евразийские спекуляции, и заклинания об общности исторических судеб утрачивают всякий смысл. Учитывая это, грамотные идеологи реставрации (А. Дугин) встраивают реставрацию Империи в целостный манихейский космос.
Инверсия сознания, вызвавшая распад советского целого, подводит нас к завершающему исследовательскому сюжету. Мы стали свидетелями интереснейшего феномена. Обнаружилось, что выход общества из космоса должного, а значит, и снятие эсхатологического сознания несет на себе черты инверсионного перехода. Иными словами, переход к новому качеству осуществляется в рамках устойчивой и изживаемой в данный момент модели мышления.
Вспомним общественные настроения эпохи перестройки. На наших глазах происходила мифологизация рынка, правовой демократии и вообще всех утверждавшихся ценностей. Они переживались не рационально, но религиозно. Будущее мыслилось как преобразование, которое не только снимет все связанное с советской властью, то что давно стало нетерпимым, но чудесным образом решит все проблемы, накопившиеся за 70 (если бы только за 70!) лет. Когда скептики вопрошали: почему перейдя к рынку и демократии советское общество попадет в «первый», а не в «третий» мир, который неизмеримо больше, - им не внимали. Отталкивающееся от старого общество было полно чисто религиозной веры в преображение новообретенными западными ценностями.
Как и всегда, преображения не случилось. Последняя инверсия и всплеск эсхатологических переживаний сопровождали вхождение общества в реальность, окончательно размывающую основания такого сознания. Качественные характеристики жизни, утвердившейся после 1991 года, не оставляют места средневековому восприятию мира.
Попав в новый, неожиданный для себя мир, решая задачу вписания в него, широкие массы традиционно мыслящих люди, сами того не замечая, утрачивают основания эсхатологического мировидения. Эсхатологизм как способ переживания и понимания мира стремительно маргинализуется. Характерно, что эсхатологические смыслы усиленно культивируются идеологами охлопывающейся на глазах крайней оппозиции. В этом отношении показателен дискурс газеты «Завтра», отрабатывающий темы Конца света. Последней битвы, актуального торжества и близящейся гибели богомерзких слуг Тьмы. Однако надрывающийся набатный колокол «духовной оппозиции» день ото дня собирает одних и тех же людей. По-видимому, инверсия отхода от должного оказывается последней большой инверсией.
Эсхатологизм - устойчивый, но не вечный атрибут российской ментальности. Эсхатологическое сознание угасает вместе с размыванием концепта должное/сущее. Секуляризация мира и деструкция должного переводят эсхатологическую идею в ранг сказки, идеи все еще родной и милой, к которой время от времени обращается память, но уже не серьезной, в которую играют, но не верят. Точно так же, превращаясь в сказку, умирает миф. Дежурные страшилки скорого конца света превратились в рутинный фон массовой культуры. Газеты печатают очередные предсказания. Маги, ересиархи, толкователи «Книги перемен» или катренов Нострадамуса объявляют о конце света в ближайшие месяцы, некоторые дамы их читают и пересказывают, но никто не верит в них всерьез. Напряженное эсхатологическое сознание неотвратимо превращается в достояние истории.