Слова ямщика о побеге Дуни показались Самсону Вырину приговором: «Дуня с той станции отправилась далее с гусаром». И даже то, что Дуня плакала, когда уезжала не могло утешить отца». Отец, так же как Простакова слеп в своей любви, он не до конца понимает характер «юной кокетки». Вырина удовлетворяют их добрые, согревающие отношения, и поэтому смотритель даже не задумывается, чего хочет его дочь. Если в произведениях, проанализированных выше, отцы волею детей обречены на скитания как изгнанники из родного дома, в «Станционном смотрителе» отец добровольно отправляется за своей «заблудшей овечкой».
Первая попытка поиска дочери не увенчалась успехом. Старика пытался подкупить обеспеченный жених Дуни, а сам Самсон Вырин, не внимая уговорам, умоляет отпустить беглянку: «Сердце старика закипело, слезы навернулись на глазах, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую божескую милость!..» Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь. «Ваше высокоблагородие! — продолжал старик, — что с возу упало, то пропало; отдайте мне по крайней мере бедную мою Дуню. Ведь вы натешились ею; не погубите ж ее понапрасну». — «Что сделано, того не воротишь, — сказал молодой человек в крайнем замешательстве, — виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она — вы не забудете того, что случилось». Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на улице».
Отношение Дуни и отца обрываются столь резко, что она даже не участвует в объяснении. Автор мастерски рисует портрет несчастного старика, которого прогнали взашей: «Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за обшлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и развернул несколько пяти- и десятирублевых смятых ассигнаций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их наземь, притоптал каблуком и пошел... Отошед несколько шагов, он остановился, подумал... и воротился... но ассигнаций уже не было». Старый смотритель не слышит жестоких, но разумных доводов Минского. Примечательно, что покинутый старик никогда не согласится взять откуп за увезенную дочь.
Во второй покинутому отцу все же удалось увидеть дочь, однако, та не смогла вынести вины перед Самсоном Выриным и от волнения потеряла сознание .
Больше старик не стал беспокоить счастливую Дуню, беспокоясь лишь о том, что она может быть брошена женихом: «Вот уже третий год, — заключил он, — как живу я без Дуни и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Всяко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал, да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бархате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь да пожелаешь ей могилы...» В этих горьких словах старика мы ощущаем не только неизбывное горе, но и побеждающую обиды и разочарование любовь. Даже спившись, Вырин переживает за судьбу своей беглянки.
Читающийся в подтексте сюжет с блудным сыном подразумевает возвращение «дитя» к «отцу», но оно так и не произошло. Дуня так и не смогла попросить прощения перед Самсоном Выриным, ибо тот так и не дождался дочери. «Барыня» приезжает уже после смерти старика, но её визит, её рыдания на могиле отца уже ничего не могут исправить. Мальчишка- проводник вспоминает: «Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поехала, а мне дала пятак серебром — славная барыня!»
Отличие от предыдущих произведений состоит в том, что дочь покинула отца, не понимая, какую боль ему причиняет, совершила поступок без злого, корыстного умысла.
Н.Н.Петрунина в работе «Проза Пушкина» так обосновала концовку повести: «ни радости, ни горе не заглушили в душе «прекрасной барыни» сознания дочерней ее вины <…> в душе героини живо высшее, человеческое начало <…> она сумела сохранить здоровое нравственное зерно, возвыситься до сознательного чувства вины и долга перед ушедшим»[6]. На что уже известный нам литературовед Александр Белый отвечает: « Удивительно, с какой изощренностью признанный пушкинист избегает простого слова «совесть» для характеристики столь же простого и ясного по своей природе чувства вины дочери перед брошенным отцом. Сам пафос столь возвышенной речи свидетельствует о том, что для выражения «сознательного чувства вины и долга» наша современность термина не придумала»[7]. И в этом вопросе я разделяю мнения обоих авторов. Действительно, Дуня испытывала чувство дочерней вины, её нельзя назвать черствой. Это мы можем заметить в развязке повести, но А.С. Пушкин (что доказывает в работе А. Белый) не называет возвращение на могилу отца приступом совести. Скорее всего это лишь чувство вины.
Так Пушкин по-своему интерпретировал образ брошенного отца, сравнив его с историей блудного сына, тем самым внеся долю новаторства в тему «отцов и детей».
Рассказ Паустовского отличается от трех предыдущих, проанализированных мною произведений. Во-первых, потому что воплощением представителей старшего поколения в «Телеграмме» стала мать, которая делала всё возможное для дочери, воспитала её глубоким, сочувствующим другим человеком, долгое время оставалась другом Насти. Во-вторых, в случившимся не было вины Катерины Петровны (как, например, в «Короле Лире», «Степном короле Лире» и «Станционном смотрителе»). Паустовский в «Телеграмме» рассказывает о покинутой матери, дочь которой настолько занята в Ленинграде, что не в состоянии приехать и навестить немолодую женщину. И если в «Короле Лире», «Степном короле Лире» и «Станционном смотрителе» часть вины лежала и на родителях, которые где-то упустили воспитание сыновей и дочерей, то Катерину Петровну можно назвать идеальной матерью. Она понимала занятость Насти и не писала без нужды письма, рассуждая, «Насте теперь не до нее, старухи. У них, у молодых, свои дела, свои непонятные интересы, свое счастье. Лучше не мешать. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Насте, но думала о ней все дни…»
Автор показывает беспомощность матери, нужду ее в близком человеке, помощнике: «Катерине Петровне стало еще труднее вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах нетопленных печей, пыльный «Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар и картины на стенах».
Катерина Петровна не могла и слова вымолвить, когда её спрашивали о Насте, настолько сильны были материнские чувства, настолько велика была боль покинутой дочерью женщины: «— Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет?
Катерина Петровна молчала, сидя на диване — сгорбленная, маленькая, — и всё перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога.
— Ну что ж, — говорил он, не дождавшись ответа. — Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна». Окружающие сочувствуют главной героине и боятся расспросов о Насте.
Дочь, став нужной окружающим, помогая творческим людям в Ленинграде считала необходимым, что для почти беспомощной матери достаточно будет ежемесячного почтового перевода раз в месяц и, будучи занятой, приписывала к этому пару слов о нехватке времени. Автор замечает: «Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад. Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца веселый молодой почтарь Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. Он осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, чтобы не расписалась там, где не надо. Василий уходил, а Катерина Петровна сидела, растерянная, с деньгами в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее письмо».
Покинутая мать не винила дочь, всем сердцем любя её, надеясь на встречу, цепляясь за каждую ниточку воспоминания: «Катерина Петровна осторожно перебирала пухлые бумажки. От старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами».
Ужасным, страшным показалось мне поведение Насти, когда она получила письмо от мамы. Нераспечатанное, непрочитанное и благополучно забытое письмо становится символом забвения. «Письмо от Катерины Петровны Настя получила на службе. Она спрятала его в сумочку, не читая, — решила прочесть после работы. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет — значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором.