– Шеф… Непорядок в одежде…
И тут редактор сплоховал. Он поспешно схватился обеими руками за ширинку. Вернее… Ну, короче, за это место… Проделал то, что музыканты называют глиссандо. (Легкий пробег вдоль клавиатуры.) Убедился, что граница на замке. Побагровел:
– Найдите вашему юмору лучшее применение.
Развернулся и вышел, обдав подчиненных неоновым сиянием исподнего" (СП 1, 232-233).
"У хорошего человека отношения с женщинами складываются трудно. А я человек хороший. Заявляю без тени смущения, потому что гордиться тут нечем. От хорошего человека ждут соответствующего поведения. К нему предъявляют высокие требования. Он тащит на себе ежедневный мучительный груз благородства, ума, прилежания, совести, юмора", – одна из многочисленных самохарактристик главного героя, Довлатова, временами превращающегося по старой памяти в Алиханова, особенно когда речь заходит о бурной армейской молодости (см. "Компромисс шестой") (СП 1, 304).
По сравнению с "Зоной" и многими другими произведениями писателя Сергея Довлатова, в сборнике "Компромисс" очень многое говорит о характере главного героя. Даже беглого взгляда на текст достаточно, чтобы набрать не менее двадцати эпизодов, характеризующих ту или иную черту Довлатова-героя.
Неизвестно зачем приехавший в Таллинн ленинградский журналист (истинная причина, известная по другим книгам и воспоминаниям друзей, в сборнике не упоминается) постепенно добивается в Эстонии многого. Его зачисляют на внештатную, а вскоре и на штатную должность, ему дают комнату, еще когда он работает внештатником – "льгота для внештатного сотрудника беспрецедентная", – поручают все более ответственные материалы; зарплата Довлатова-героя достигает двухсот пятидесяти рублей – очень неплохого по советским временам уровня, когда средним считался заработок в сто-сто пятьдесят, – да это еще не считая многочисленной халтуры на радио и телевидении (СП 1, 286). "Короче, я довольно быстро пошел в гору", – признает сам герой (СП 1, 286).
Работы главного героя никогда не остаются без внимания. Правда, причин тому может быть несколько. С одной стороны, многие признают его талант: "[Туронок:] – Знаете, Довлатов, у вас есть перо!.. Есть умение видеть, подмечать… Вы обладаете эрудицией, чувством юмора. У вас оригинальный стиль" (СП 1, 234). Довлатовские рецензии на спектакли (которых он, может, и не видел, а писал с чьих-то слов) хвалят за полемичность. Довлатов-герой сам себя считает "универсальным журналистом", способным справиться не только с любым полученным заданием, обработать любой материал, но и написать, например, стихи в "Эстонский букварь". С другой стороны – "Нравственная близорукость! Политический инфантилизм" (СП 1, 178)!
"– Довлатов, – исполненным муки голосом произнес Туронок, – Довлатов, я вас уволю… За попытки дискредитировать самое лучшее", – то и дело говорит эти слова главному герою редактор (СП 1, 202).
Герой лишен иллюзий. Он прекрасно понимает, чем ему приходится заниматься, описывая казенные мероприятия, рекордные надои и тому подобные лишенные смысла события, зачастую напоказ скорбя или радуясь (совершая, таким образом, по ходу книги двенадцать "а н т и п о д в и г о в Геракла") [45]. В газете "много врать приходится" (его собственные слова), "многие пишут [по словам Эви Саксон] не то самое, что есть" (СП 1, 246). Может, поэтому в беседе с Михаилом Жбанковым главный герой признается: "Я газет не читаю" (СП 1, 196)…
"Ложь в моей журналистике и в твоих паршивых стишках", – говорит Довлатов-герой таллиннскому поэту Борису Штейну, на что получает в ответ:
"– А кто целую повесть написал о БАМе? Кто прославлял чекиста Тимофеева" (СП 1, 205)?
Главный герой далеко не идеален. Он пьет, ведет безалаберный образ жизни, заводит романы со многими женщинами, общается с "неблагонадежными" в политическом смысле людьми. В какой-то степени недостатки искупаются самокритичностью, которая никогда не оставляет героя, говорит ли он о своей внешности ("Это был огромный молодой человек с низким лбом и вялым подбородком. В глазах его мерцало что-то фальшиво неаполитанское" – СП 1, 218), фамилии ("– Прощальное слово имеет товарищ Долматов. – Кем я только не был в своей жизни – Докладовым, Заплатовым" – СП 1, 315), друзьях ("– Есть же у тебя друзья-подонки? – Преобладают" – СП 1, 263), характере ("Вероятно, для меня естественно быть неестественным" – СП 1, 306).
У Довлатова-героя нет ни высокой цели, ни хотя бы какой-нибудь задачи. "Жить бы тут и никаких ответственных заданий… Яхта, речка, молодые барышни… Пусть лгут, кокетничают, изображают уцененных голливудских звезд… Какое это счастье – женское притворство!.. Да может, я ради таких вещей на свет произошел… Мне тридцать четыре года, и ни одного, ни единого беззаботного дня… Хотя бы день прожить без мыслей, без забот и тоски" (СП 1, 248)…
Диссидентом, идейным борцом Довлатова-героя назвать нельзя. Начальству (тому же Туронку, хотя, как можно узнать из разных "компромиссов", и партийным руководителям тоже) "дерзил… продуманно и ловко. Один мой знакомый называл этот стиль – «продуманной фамильярностью»" (СП 1, 286). К слову, не зря от захмелевшей Веры Хлопиной именно главному герою доставалось "за лояльность по отношению к руководству", ведь герой не нашел повода отказаться от зашивания редакторских брюк, прореха на которых доставила ему столько радости. Наконец, название книги далеко не случайно и глубоко символично: герою почти каждый день приходится идти на компромисс с начальством, обстоятельствами, собственной совестью (СП 1, 186)…
Однако Довлатов не всегда относится к окружающей действительности столь серьезно и трагично. Скорее наоборот. К отношениям с друзьями и женщинами (об одной из них, ранее уже упоминавшейся, – Марине – речь пойдет немного ниже), к газетной и другой работе Довлатов-герой (как и Довлатов-автор) старается относиться с юмором, не нагнетая обстановку, непреднамеренно стараясь сделать окружающий мир светлее и радостнее. В разговоре с главным редактором и сослуживцами, старыми друзьями и впервые встреченными людьми герой в любую минуту готов шутить, каламбурить, смеяться. Жаль только, что иногда собеседникам отказывает их чувство юмора.
"– Вы филолог? – спросила Агапова.
– Точнее – лингвист. Я занимаюсь проблемой фонематичности русского «Щ»" (СП 1, 218)…
Телефонный разговор:
"– Ты не один?
– Один. С Мариной…
– Нет ли у тебя в поле зрения интересного человека?
– Есть. И он тебе кланяется" (СП 1, 227)…
"– Директор театра… голубой [говорит Туронок].
– Что значит – голубой?
– Так раньше называли гомосексуалистов. Он к вам не приставал?
Приставал, думаю, еще как приставал. Руку мне, журналисту, подал. То-то я удивился" (СП 1, 229).
"– Баня готова, – сказала Эви.
– Это что же, раздеваться? – встревоженно спросил Жбанков, поправляя галстук.
– Естественно, – сказала Белла.
– Ногу, – говорю, – можешь отстегнуть.
– Какую ногу?
– Деревянную" (СП 1, 244).
"Навстречу шла женщина в белом халате.
– Посторонним сюда нельзя.
– А потусторонним, – спрашиваю, – можно" (СП 1, 199)?
Главный герой старается относится ко всем одинаково хорошо, понимая, что глупо делить людей "на положительных и отрицательных", что "мы есть то, чем себя ощущаем" (СП 1, 182). Он жалеет стукача Вагина за заурядность, а Фиму Быковера – за неспособность выпрямиться, заговорить в полный голос, за желание стать невидимым. Довлатову-герою претит лицемерно скорбеть из-за чужой смерти напоказ, ему ненавистны похоронные церемонии с нескончаемым потоком комплиментов в адрес покойного. Ценить человека, по мнению главного героя, нужно при жизни, и снисходительнее надо быть к живым.
И даже оказавшись в безвыходной ситуации, когда речь у гроба надо произносить по заранее утвержденной бумажке, герой не может удержаться и произносит искренние слова: "Я не знал этого человека. Его души, его порывов, стойкости, мужества, разочарований и побед. Я не верю, что истина далась ему без поисков. Не думаю, что угасающий взгляд открыл мерило суматошной жизни, заметных хитростей, побед без триумфа и капитуляций без горечи. Не думаю, чтобы он понял, куда мы идем и что в нашем судорожном отступлении радостно и ценно" (СП 1, 315-316)…
"Марина трудилась в секретариате нашей газеты. До и после работы ею владели скептицизм и грубоватая прямота тридцатилетней незамужней женщины". "Целый год между нами происходило что-то вроде интеллектуальной близости. С оттенком вражды и разврата", – пишет автор о женщине, с которой главный герой находится в наиболее прочных и долговечных отношениях (СП 1, 302). Сравнивая этот образ с другими, созданными в "Заповеднике" и "Иностранке", "Наших" и "Чемодане" (образы жен, тех самых, с которыми у Довлатова-героя "не любовь, а судьба" – СП 1, 415), можно сказать, что Марина – типично довлатовская героиня-жена, способная не только принять и простить в любой момент (после дебоша, учиненного главным героем с Григорием Кузиным, отцом юбилейного ребенка, она, "грустная и немного осунувшаяся", ласково гладит главного героя по волосам, повторяя: "Бедный мальчик"… – СП 1, 211), но и сказать всю правду в глаза до последнего слова:
"– Тебе нравится чувствовать себя ущербным. Ты любуешься своими неудачами, кокетничаешь ими" (СП 1, 305)…
"– Меня в гостинице клопы покусали…
– Это не клопы, – подозрительно сощурилась Марина, – это бабы. Отвратительные, грязные шлюхи. И чего они к тебе лезут? Вечно без денег, вечно с похмелья"…