Это здоровяк рядовой Лопатин, при упоминании замполитом Хуриевым его родной деревни Бежаны сказавший: "Поджечь бы эту родную деревню вместе с колхозом" (СП 1, 47)!..
Это ефрейтор Блиндяк, который дисквалифицированному за грубость, лишенному всех привилегий спортсмена и попавшему на правах рядового в караульный батальон Борису Алиханову крикнул: "Я СГНИЮ тебя, падла, увидишь – СГНИЮ" (СП 1, 124)!.. Это также многие, многие другие.
Среди них главный герой – Алиханов, "на лице которого постоянно блуждала одновременно рассеянная и тревожная улыбка. Интеллигента можно узнать по ней даже в тайге". Он "родился в… семействе, где недолюбливали плохо одетых людей. А теперь он имел дело с уголовниками в полосатых бушлатах" (СП 1, 44). "История зоны была бы иной без судьбы Бориса Алиханова… Он – единственный, чья судьба развертывается, меняется в заколдованном мире зоны" [38].
В лагере со временем он занял особую позицию: "его считали хладнокровным и мужественным", "уважали, хоть и считали чужим" (СП 1, 45). Он был надзирателем в ШИЗО и поэтому мог игнорировать ротное начальство, ему снова было нечего терять.
Он не старается себя как-то выделить из общей среды, скорее всего это происходит помимо его воли; ведь он общается со всеми, ест со всеми в общей столовой, со всеми пьет, участвует в драках, сидит на политзанятиях. Его, быть может, многие и не любят, но, как не раз признают то сослуживцы, то "вольные работяги", а то и сами зеки, он – "единственный в Устьвымлаге – человек" (СП 1, 156).
Он не проявляет особенного геройства, когда спасает заключенного Онучина от убийства. Он не совершает подвига, когда отбирает у заключенных деньги, за что они его потом избивают и ломают ему ребро. Просто для него это нормально, в порядке вещей, и если другой может отсидеться на вахте, Алиханов – не может, ему не позволит совесть. "Надо по закону", – то и дело повторяет он эти слова (СП 1, 114) (СП 1, 74).
Он не пытается выслужиться перед начальством, когда капитану Токарю после "Здравия желаю!" говорит: "Как спали, дядя Леня?" И это именно к Алиханову обращается капитан Прищепа, надеясь с его помощью вразумить солдат накануне праздника. Именно с ним делится своими мыслями опер Борташевич, именно Бориса просит помочь в постановке пьесы "Кремлевские звезды" замполит Хуриев.
Все случающееся с Борисом Алихановым вызывает в нем живую душевную реакцию: после спасения Онучина в кабинете доктора Явшица он плачет; во время пения революционного гимна, когда он вдруг почувствовал себя "частью своей особенной, небывалой страны", на его глаза наворачиваются слезы (СП 1, 154).
Он способен увидеть в окружающем мире не только ужасы, но и забавные нелепости, не только повод для злобы, но и – для улыбки.
В одной казарме сосуществовали представители самых разных народностей со всей необъятной Родины. Литовцы и грузины, украинцы и армяне, татары и белорусы, киргизы и русские – кого там только не было! И какие они были разные… Прибалты обычно общались только со своими (и не только из-за того, что считали других хуже, а потому, что плохо владели русским языком), а то и вообще жили каждый сам по себе, лишь изредка перекидываясь несколькими фразами с товарищами. Кавказцы сильно мерзли и от этого разводили на вышках костры, хотя загар с них не сходил даже после долгого пребывания на Севере. И все вместе – нечеловечески, до одури, до беспамятства – пили.
Национализма не было. При ссоре, в драке в качестве аргумента могли использовать слова "русский" и "нерусский", но, во-первых, кто на самом деле был кем, подчас не всегда можно было определить наверняка; во-вторых, уж точно никто не мог сказать, кто лучше, потому что в лагере была одна у всех национальность, – "вохровец", и даже ее зачастую можно было спутать, казалось бы, с противоположной – "заключенный". Иными словами, иногда хотелось кого-нибудь побить, но скорее за то, что он – жадный, грубый, злой, замкнутый, наконец, слишком умный, но – не за то, что эстонец, азербайджанец или казах. Просто в пылу сражения можно было вспомнить и об этом, как о еще одном способе задеть противника. Поэтому национализма, шовинизма не было.
Но было много курьезов.
…Инструктор Густав Пахапиль приехал в штаб.
"– Знакомьтесь, – гражданским тоном сказал подполковник, это наши маяки. Сержант Тхапсаев, сержант Гафиатулин, сержант Чичиашвили, младший сержант Шахмаметьев, ефрейтор Лаури, рядовые Кемоклидзе и Овсепян…
«Перкеле, – задумался Густав, – одни жиды»" (СП 1, 33)…
…Фиделю и Алиханову нечего больше выпить, они одни на земле. "Кто же нас полюбит? Кто же о нас позаботится"? Они идут к Дзавашвили за чачей. Тот отворачивается и продолжает спать.
"Тут Фидель как закричит:
– Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!
– Кто здесь русский? – говорит Андзор. – Ты русский? Ты – не русский. Ты – алкоголист" (СП 1, 159-160)!
…Алиханов сидит на КПП с оперуполномоченным Борташевичем и караульным Гусевым. Борташевич рассуждает о женщинах и о том, насколько на самом деле для него святы "низменные инстинкты".
"– Опять-таки жиды, – добавил караульный.
– Что – жиды? – не понял Борташевич.
– Жиды, говорю, повсюду. От Райкина до Карла Маркса… Плодятся, как опята… К примеру, вендиспансер на Чебью. Врачи – евреи, пациенты – русские. Это по-коммунистически?..
– Дались тебе евреи, – сказал Борташевич, – надоело. Ты посмотри на русских. Взглянешь и остолбенеешь.
– Не спорю, – откликнулся Гусев" (СП 1, 131)…
Не было ненависти к представителям других народов (да и народ-то был один – советский), тем более во всеми любимом занятии – поиске бутылки и в выпивке. По праздникам и в будни, от радости и с горя заливали в себя молодые парни "отраву": кто потому, что с юных лет привык к ней и не знает, чем еще себя занять, – отцы и деды только ею и тешили себя в свободный час. Кто пьет оттого, что тоскует по дому, а окажется там еще очень нескоро, и часто изматывает сам себя воспоминаниями о родном городе, проходит мысленно до боли знакомыми улицами; а иногда собирается с земляками, и они вспоминают вместе; и после таких посиделок не хочется жить, и кажется, что все уже кончено. Кто-то не может спокойно переносить того страха, в котором все время приходится существовать, когда нигде нельзя быть спокойным за собственную шкуру, когда постоянно необходимо опасаться, потому что ни в зоне, ни за ее пределами нет безопасного места. Кому-то хочется забыться по той причине, что от происходящего хочется выть на Луну, хочется найти человека, виноватого в твоих проблемах и с удовольствием перегрызть ему горло или придушить, а такого человека нет поблизости, и не на ком выместить бесконечную злобу, и не видно всему этому конца и края, "а дни, холодные, нелепые, бредут за стеклами, опережая почту" (СП 1, 168).
Снова и снова напиваются солдаты и никак не могут затушить того пожара, что бушует у них внутри. И каждый праздник – "пьянка. А пьянка – это неминуемое чепе" (СП 1, 45)… "Есть «капуста» – гудим", – говорит Алиханову Фидель (СП 1, 45). А нет – так можно сбегать к зекам на зону и взять у них, или попросить в кильдиме у Тонечки бормотухи, а то и одеколон сойдет. Пусть вкус ужасный и приходится закусывать барбарисками с прилипшей к ним бумагой.
…Новый год. "Около трех вернулась караульная смена из наряда. Разводящий Мелешко был пьян. Шапка его сидела задом наперед.
– Кругом! – закричал ему старшина Евченко, тоже хмельной. – Кругом! Сержант Мелешко – кру-у-гом! Головной убор – на месте" (СП 1, 46)!..
А потом, наутро, проспавшись и пытаясь хоть как-то осмыслить произошедшее накануне, понимают, что "тормознуться пора" (СП 1, 45). "Вчера, сего года, я злоупотребил алкогольный напиток. После чего уронил в грязь солдатское достоинство. Впредь обещаю", – пишет рядовой Пахапиль в объяснительной записке, неизменно добавляя при этом: "Прошу не отказать" (СП 1, 30).
"Милый Бог!.. распорядись, чтобы я не спился окончательно. А то у бесконвойников самогона навалом, и все идет против морального кодекса", – молится Фидель после пьянки под Новый год (СП 1, 47). Но никуда от этого не деться, и снова пьют солдаты, и снова дерутся, и снова разговоры "про водку, про хлеб" (СП 1, 30)…
Начальство у устьвымлагских вохровцев подобралось достойное своих подчиненных.
Уже упоминавшийся оперуполномоченный Борташевич, сидя то на КПП, то в своем кабинете, предается размышлениям вслух в обществе Бориса Алиханова. Герои (невольно напрашивается сравнение этих философских бесед с разговорами Печорина и доктора Вернера из "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова) размышляют о службе и женщинах, спорят: Алиханов пытается доказать, что все они – и вохровцы, и заключенные – по сути, одинаковые, и каждый из охраняющих достоин того, чтобы стать охраняемым. "Разве у тебя внутри не сидит грабитель и аферист? Разве ты мысленно не убил, не ограбил? Или, как минимум, не изнасиловал" (СП 1, 114)?
Евгений Борташевич способен мыслить, но он – не философ, не утонченная натура. Он "стрижет за обедом ногти" (СП 1, 97), он отговаривает Алиханова ввязываться в дела зеков, кричит ему вслед: "Алиханов, не ищи приключений!.." – но, понимая, что не остановить ему парня, идет в барак его спасать (СП 1, 115). Он – не романтик: он советует капитану Егорову, отправляющемуся в отпуск в Сочи, обязательно купить презервативы. В этом человеке причудливо сочетаются две стороны жизни, особенно – лагерной: трагическая, жуткая, вызывающая страх и комическая, способная заставить рассмеяться. Он рассказывает Алиханову истории из своей жизни: "Люди нервные, эгоцентричны до предела… Например? Мне раз голову на лесоповале хотели отпилить бензопилой «Дружба».
– И что? – спросил я.
– Ну, что… Бензопилу отобрал и морду набил.
– Ясно.
– С топором была история на пересылке.
– И что? Чем кончилась?