«Вызов модернизации оказывается неизбежно вызовом традиционному обществу, а саму модернизацию этого общества можно рассматривать как обретение институтов и социального типа/деятеля, способных адаптировать перемены, то есть осуществлять их в данном обществе, не снижая его устойчивости (среди этих перемен чаще всего выступают процессы урбанизации, индустриализации, массификации политической жизни, а в постсоветской России – еще и разгосударствление экономики и легализация ее рыночных механизмов). «Продвинутость» – это наличие в обществе институтов, обеспечивающих одновременно динамизм в этих процессах и устойчивость. В этом смысле «демократизация» как участие-во-власти еще не есть элемент модернизации. Демократизация как наращивание устойчивых институтов и правил, обеспечивающих «функциональность» (а не разрушительность) этого участия-во-власти, будет ближе к модернизации. Но отношение «функциональности» и разрушительности всегда относительно.
Остается открытым и вопрос, в какой мере политические режимы, опирающиеся на сети первичных связей, – эти политико-хозяйствующие «корпорации» республики, – в какой степени они способны «выдержать перемены». Или же они консервируют некоторые общественные характеристики, выступающие как ПАТОГЕННЫЙ социо-культурный нексус, связки свойств, обрекающих общество на постепенную деградацию?»
Геополитическая ниша как социальная западня
Модернизация выступает также как способность занимать определенную выигрышную нишу в современном геополитическом и экономическом пространстве, эффективно интегрироваться в него. Политическая модернизация призвана скорее обеспечить возможности для подобной интеграции. Ясно, что искомая ниша может быть очень разной. Одни общества имеют своими козырями привычку к дисциплинированному монотонному труду, другие – нефть, третьи – наличие семейно-родственных кланов, которые выступают эффективными ячейками-связками, обслуживающими потоки товаров. «Модернизация» может быть взята в кавычки, когда обнаружение своей ниши сопровождается архаизацией социальной структуры, разрушением передовых отраслей хозяйства.
<...> В перспективе вряд ли можно ожидать, что Северо-Кавказский пояс (от Адыгеи до Дагестана), в том числе и Северная Осетия, сможет обрести в российском экономическом пространстве какую-либо доходную производственную нишу. Даже нефтеперерабатывающий комплекс Чечни не позволят ей преодолеть «дотационности» республиканского бюджета. Вероятно, Северная Осетия, единственная из республик Северного Кавказа, обеспечила в 1992-1996 году основные финансовые потоки в республику не за счет федерального бюджета, а за счет своей производственной ниши на федеральном рынке (водка). Но этот «спонтанный успех» был достигнут главным образом благодаря тому фактически льготному налоговому режиму, который обеспечивался самим характером политического режима в республике, его функционированием в качестве легального прикрытия для водочного бизнеса.
Геополитическая ниша как плацдарм
Маловероятность того, что Северо-Кавказские властно-хозяйственные комплексы смогут обнаружить в современной российской экономике ПРОИЗВОДСТВЕННУЮ нишу для своего процветания, отнюдь не означает, что выигрышная позиция вовсе не может быть обнаружена. Ею уже становятся общефедеральные потоки товаров, в обеспечении которых кавказские группы играют далеко не последнюю роль. Невозможность для Северного Кавказа занять доходную производственную нишу в российской экономике будет устойчивым фактором экспорта в Россию как рабочей, так и торгово-посреднической силы, – эффективно организованных по неформальным канонам кавказских (без кавычек) коммерческих структур. Российское макро-пространство формируется как горизонт предприятия, даже горизонт хозяйственного оперирования, и тем больше, чем Кавказский дом будет оставаться плацдармом для него – «местом для начала и возвращения», местом для обретения стартового капитала (льготный кредит и т.д.) и местом конечных инвестиций в недвижимость, в Дом.
Почему кавказские группы оказываются более динамичными и способными к занятию соответствующей их динамизму экономической ниши в постсоветском пространстве?
Потенциал их первичных связей, традиционных уз не существует только как сеть внешних обязательств. Этот потенциал являет собой гораздо большее. Он присутствует как доминанта некоторых культурных ценностей, стереотипов, теперь выступая как «звено неизбежного успеха». Дом, который осетин хочет построить «под Столовой горой» и в который он стремится вернуться, – это Дом не для жизни. Жизнь должна состояться в Balc’e, «походе-странствии за успехом»! Дом строят для возвращения, для возможности вернуться и для будущих или уже подрастающих младших. Культурный архетип «похода за успехом», этого цикла бытия, выдавливает осетина из Осетии тем более эффективно, чем ниже его способность адаптироваться к рутине индустриального труда.
В современных горских культурах бедность является страшным грехом, пороком, свидетельством хозяйственной несостоятельности, несостоятельности как главы семейства, как мужчины. Это приговор и ярлык не явного, но отчетливого социального презрения. Напряжение судьбы – в стремлении скрыть эту бедность, не признаться в ней, не смиряться с ней. Смирение с бедностью непозволительно. Наши традиции – это ведь не только способ инвестиции капиталов в первичные связи, но еще и поле, где осетин демонстрирует свою состоятельность, где он отчаянно заявляет, что «не беден!» Это – социальный институт «подтверждения состоятельности» и, таким образом, способ воспроизводства всей первичной социальной структуры.
Хозяйственный императив «работы на себя» (а не на абстрактную социалистическую родину) в горских культурах всегда был легитимным, оправданным, даже в расцвете советской эпохи. Потому что «работала на себя», на свой «первичный статус» всегда выступала лишь средством работы на группу/семью, на ее фамильное достоинство. Пока русский хозяйственный дух нес на себе весь груз государственного коллективизма, горский хозяйственный дух был уже (или еще) в значительной мере от него свободен. Кстати, осетины здесь еще не самый типичный кавказский случай, они очень близки к русским в своей неувядающей любви к Державе, в своей приверженности ценить достоинство в категориях его государственного удостоверения. Но по мере обесценивания этих категорий в осетинской среде стремительно сформировалась некая культура «модельных» бизнес-карьер, которая серьезно актуализировала отмеченный архетип хозяйственного отходничества, а тех, кто осуществил эту карьеру, возвела в статус образчиков здравого осетинского подхода к жизни – soeroen loepputoe.
Итак, новое горское «отходничество», этот хозяйственный Balc превращается в основу существования Северо-Кавказских республик – их экономики будут находиться вне их собственных территорий. Здесь можно отметить три следствия:
а) устойчивый численный рост состоятельной кавказской диаспоры в России, занятой преимущественно торгово-посреднической деятельностью;
б) визуальное процветание (подчеркиваю – визуальное, то есть бросающееся в глаза процветание) как самой этой диаспоры, так и ее тылов в домашней кавказской метрополии, обусловленное ввозом капитала. Подобное процветание будет сопровождаться относительным обнищанием региона в сравнении с другими регионами России;
в) дотационный характер региона будет сохраняться, что будет способствовать его восприятию российским общественным сознанием как отягощающую Россию и потому нежелательную для нее ино-этническую периферию. Другими словами, Северный Кавказ будет восприниматься как часть территории российского государства, но не часть единой российской нации.
Бросающееся в глаза «процветание» Северного Кавказа, сопровожденное необходимостью его постоянной поддержки из федерального бюджета, будет провоцировать сильные изоляционистские настроения в России по отношению к нашему региону, и сначала психологическое, а затем и экономическое «выталкивание» его из России. вероятно, именно в этом будет состоять главный вызов для постсоветской модернизации Северо-Кавказских обществ, их способности справиться с этой тенденцией». (Артур Цуциев: «Кавказское переходное общество: некоторые вызовы и ответы»)
В немалой степени невозможность экономического развития северокавказского региона обусловлена наличием в нем все еще беспокойной Чечни. Несмотря на прошедшие там выборы президента и установление конституционной власти, перспективы стабилизации ситуации в этой республике пока еще слабо просматриваются. Анализ ситуации, сделанный «Независимой газетой» в 2002 году, к сожалению, пока еще остается актуальным и сегодня:
«Составленный «НГ» рейтинг фактически оценивает размеры «пороховых бочек», заложенных под каждым из субъектов. Главный принцип отбора этих случаев заключался в их особой специфике, присущей только Северному Кавказу, а обычные уголовные или бытовые преступления в расчет не брались.
Безусловным лидером нашего рейтинга стал, как и следовало ожидать, Дагестан, который почти в три раза обошел следующих за ним «соперников». Собственно, для столь высоких показателей есть целый ряд объективных причин. Это и самая протяженная из всех соседей граница с Чечней, и последствия вторжения в республику боевиков в августе 1999-го, и самая мощная экспансия ваххабизма, носители которого притихли лишь на время и не полностью, и достаточно напряженная граница с Азербайджаном, и соблазнительный для браконьеров Каспий, и многое другое. Дагестан лидирует практически по всем категориям. Здесь совершается и предотвращается больше всего терактов, задерживается больше всего боевиков, чаще всего изымается оружия и обнаруживается арсеналов.