Как относиться к напасти, русский не знает, потому что расовый микс для него в новинку и теоретических расистских разработок (хвала аллаху) катастрофически не хватает. Сто лет мусоля протоколы сионских мудрецов, он и не подозревал, что у сенегальских, шанхайских и колумбийских мудрецов тоже могут быть планы порабощения России.
<…> Русский взгляд вовне первым делом натыкается на американца. Американец для русского – младший идол, деградирующий старший брат. Рок-н-ролл, жвачку, джинсы, «Плейбой» и все остальное, что нужно растущему организму, он уже выдумал, а дальше ни «тпру» ни «ну». Правящая миром нация продолжает вести себя, как Карлсон, живущий на крыше. Размахивает руками. Требует любви. Отнимает у всех варенье. Много и зажигательно врет. Желает именоваться только в превосходных степенях: «самый лучший в мире человек с мотором, укротитель хулиганов и пожиратель взбитых сливок». При этом регулярно вспоминает про отеческий долг и лезет учить всех общечеловеческим ценностям, которые выдумывает тут же у себя, на восточной лужайке Белого дома.
…В неизбежных заграничных сварах даже образованные русские, всегда старавшиеся держаться этикета и международных наречий, все чаще переходят на здоровый мат, узнавая в чужой обслуге и бюрократии ухватки ялтинских горничных и брянской таможни». (Д. Горелов: «Какими они видят других» // «Консерватор», № 4, 2003 г.)
Споры вокруг употребления слов «русский» и «российский» иногда доходят до абсурда. Боязнь, чтобы, не дай бог, не уличили в национализме, заставляет некоторых подменять одно прилагательное другим, что уж совсем иногда переходит в нелепость. Ну попробуйте роман Пушкина «Евгений Онегин» назвать «энциклопедией российской жизни» или сказать «здесь российский дух, здесь Россией пахнет». Авторство этих ироничных вопросов принадлежит Льву Пирогову.
«Конечно, слово «русский» – с душком, неприятное… Курс на искоренение плохого слова глубоко правильный. На это указывают мысли многих актуальных мыслителей современности. Скажем, Дмитрий Евгеньевич Галковский в своей книге «Пропаганда» пишет: «Русский – это, собственно, прилагательное, и русские – межеумочная нация, нация манипуляторов, распределителей, которым, с одной стороны, на все национальные ограничения наплевать (кто есть русские – космополиты), а с другой стороны – ни один народ их сожрать не может». И Алексей Николаевич Баташев в своей книге «Баташ» вторит ему: «Русский язык, называя все прочие народы именами существительными, для самого себя имени существительного не определил, а постановил именоваться прилагательным. Как будто сомневался, а существует ли такой народ вообще? Давайте же спросим себя: русские – сущность или некое качество?»
Давайте, в натуре, спросим. Вот, бывает, грабишь вечерком какого-нибудь поляка, он что кричит?.. «Родаки»! То есть к братьям по крови взывает. А случить русского прижать – «караул»! Зовет этнически ему чуждый татаро-монгольский орган правопорядка. С одной стороны, это и хорошо: национализма в русском человеке, как видим, нет. Зато есть слепая вера в репрессивный аппарат государства! А это, с другой стороны, плохо. Совершенно справедливо отметил плохой мыслитель Ольшанский в своем широко читаемом в наших либеральных кругах «Живом журнале»:
«Русский – это не национальность. Русский – это государственная, имперская принадлежность. Поэтому Ленин – русский, а вот генерал Власов – нет. Русский – есть конгломерат славянства, варягов, татар, евреев, немцев и Бог знает кого еще, работающий на благо определенного государства, определенного Проекта под названием «Россия». Немецкая монархия и остзейские общественные деятели, татарские дворяне и еврейские комиссары, грузинский диктатор и чувашский Ильич, эфиопский поэт и украинский прозаик – русские есть государство». Конец цитаты. И это ужасно. Русское звероподобное государственничество хуже национализма. Разве мы не с государством всю дорогу боролись?
Но, позвольте, разве Россия – не название государства?». (Л. Пирогов «НГ», № 41, 2003 г.)
Справедливости ради следует отметить, что образ русского человека в СМИ, да и в целом в общественно-культурном дискурсе, часто представлен не менее одиозно, чем «лицо кавказской национальности». «Большая часть демократической прессы, будем откровенны, к понятию «русский» прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект», – писал В. Лакшин десять лет назад, с горечью констатируя, что исчезает само слово «русский», его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом «российский», как несколько ранее словом «советский». «Это понятно для государственного употребления, когда подчеркивается многонациональный характер страны, где помимо русских живут и отстаивают свою культуру и язык татары, башкиры, якуты, калмыки и другие народности. Но огромный народ, исконе говорящий на русском языке, имеющий свою историю и культуру, свой этнос, сильно влиявший на свою культуру мира, – куда он исчез? И пока мы стесняемся слова «русский», американцы спокойно употребляют его для поселенцев из России на Брайтон-бич». Владимир Лакшин представлял тот тип русского человека, русского интеллигента, который, гордо ощущая свою национальную принадлежность, никогда не позволял себе битье кулаком в грудь с заявлениями маниакального величия, считая это «дурным тоном посетителя забегаловки». Поэтому его мнение было и остается своеобразной лакмусовой бумагой, проверяющей истинные планетарные параметры патриотизма, который почему-то объявлен «последним прибежищем негодяев». В статье «Россия и русские на своих похоронах» («НГ», 17.03.93 г.) он попытался деликатно сформулировать наметившуюся тенденцию уничижения образа русского народа в публичной сфере. С тех пор в прессе не появлялась столь толерантная, интеллектуальная, глубокая оценка этого явления. «Скрытая теплота патриотизма», как определил это Лев Толстой, куда достойнее патриотического жара с выкриками напоказ, раздиранием рубахи на груди или любованием поэзией матрешек, самоваров и троек. Мне всегда было неловко за наше, русское, как если бы их кто-то непрерывно обижал или на их достоинство покушался.» Анализируя в конкретные публикации центральных СМИ, В. Лакшин выделяет стереотипы или то, что он называет «новейшие веяния» в оценках русского народа. Русский – это и есть «совок» с его «хамством, разгильдяйством, с двойной жизнью русской души». Между словом «русский» и «большевик» можно ставить тире, потому что «большевизм» – это «воплощение русской духовности». Русские – исконно имперский народ, и «вовсе наивно утешаться тем, что в России была какая-то особая интеллигенция». Эти определения принадлежат перу критика Л. Аннинского, которому решительно возражает В. Лакшин:
«Да, дело плохо. Куда ни кинь, эти русские – имперщики, сатанисты, революционеры, разрушители. Может быть, если русская история нехороша, народ безнадежен, интеллигенция – шайка разрушителей, хотя бы в будущем нам светит что-нибудь отрадное? «Не стройте иллюзий, – отвечает Аннинский, – русские как народ могут деградировать до самоощущения третьего мира, до положения, при котором нас никто не боится, а значит, нами никто не интересуется. Далее – распад на «исходные племена». Народ-то, конечно, не исчезнет (и на том спасибо! – В.Л.): только, может быть, рассредоточится, рассосется, разбредется. И переименуется (то есть перестанет называть себя «русским» – начало уже положено. – В.Л.). Перепишется в другие государства. Забудет, что был когда-то единым».
Вы возлагаете надежды на русскую культуру, народ, вам дорога история России? Напрасно. «…Потеря веры в традиционный проект «прекрасного будущего», – объясняет нам М. Берг («МН», 1993, № 8). – для русской культуры катастрофична. И приводит к пересмотру не только отношения к «демократическим ценностям», но и к прошлому – истории России. И прежде всего к пересмотру интеллигентского мифа о «простом русском народе».
Хорошо. «Миф о народе» пересмотрели и даже приняли к сведению заявление Д. Галковского, ценное по крайней мере своей откровенностью: «…Я действительно не люблю свой народ» («НГ», 27.11.1992). Может быть, спасение России в ее интеллигенции? Куда там! «Забыть надо эти вздорные, мертворожденные слова – «интеллигент», «интеллигенция», – советует А. Иванов. Не сулит блага и обращение к так называемой «русской идее» в любом ее взоре. Поскольку М. Бергом установлено, что «русский человек ощущает себя банкротом», «конец русской истории» он неоспоримо связывает с «концом русской идеи»: «…Победа демократии стала не началом, а концом русской культуры».
И в растерянности от этого бесцеремонного напора, пропустив момент, когда правда стала неправдой, мы слабо защищаемся, испытывая непрестанную неловкость за свой негодный народ, за свою неудавшуюся историю, и смутно бормочем в ответ: «Нет, русский интеллигент, господа, тоже человек… И Чехов, и Достоевский – неплохие, в сущности, писатели».
Однако, что касается меня, я как-то до сих пор больше верю такому знатоку русского «менталитета», как драматург Островский, сказавший устами пройдохи-приказчика в «Горячем сердце»: «Вы из чужих земель, вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирны, терпеливый народ, я тебе скажу, его можно грабить».
И грабили. И вырывали из рук землю и орудия труда, отучая работать. И прославляли его терпение. И обманывали, и загоняли в лагеря. Кто загонял? Власть, дети разных народов – большевики, конечно, в немалом числе и свои, русские. Но честно ли подменять социальные корни национальными, копаясь в «менталитете», плодя межнациональные счеты?
Благое дело – национальная самокритика, которая не в чести в нас с чаадаевской поры. Да, мы несчастны и обременены множеством исторических и благоприобретенных недостатков. Слишком неразборчивы и терпимы. Слишком мало уважаем себя и свой труд. Впадаем в крайности, поддаемся влияниям, легко роняем достигнутое, не знаем стойкой солидарности, редко способны к аккуратности и систематике и т.д. и т.п. Да мало ли что не принадлежит к числу национальных добродетелей? Но все это горечь для того, кто говорит об этом, оставаясь сердцем и думами в своем народе. И другое отношение – спокойного и даже веселого равнодушия, а порою легкого глума и ерничества, когда ораторская фигура «мы русские…», начинающая поток обличений, употребляется в чисто риторических целях и не несет смысловой нагрузки.